— Ну?

— Нет, ты спроси, — капризно потребовал Турецкий.

— Хотел бы ты, — Грязнов разлил по маленькой и, желая успокоить друга, подал ему стакан, только что в рот не влил, — стать премьером?

— Ни хре-на! — выговорил Турецкий по слогам, размахивая при этом стаканом и делая вид, что собирается грохнуть его об пол.

— И не фига тебе там делать! — с радостью поддержал Грязнов. — Ты представь себе эту работу. Не затрахают, так за хрен задергают!

— А жена у него зато, я тебе доложу, у-у-ух! — Турецкий озарился каким-то внутренним светом. — За нее одну, Слава, ему можно все простить. И мне. Можно… Будет…

— Давай! — Грязнов в очередной раз налил. — За большие сиськи!

Турецкий с энтузиазмом чокнулся, часть божественного напитка выплеснулась в грязновский стакан, часть — на стол.

— Прости! — Турецкий выхватил у приятеля тару и вновь наполнил свою до того же уровня.

— Зря извиняешься, ты в самую точку попал.

— Никуда я пока не попал. — Турецкий неожиданно погрустнел.

— Да я не про бабу твою! Ты хоть знаешь, откуда обычай чокаться пошел? Из средних веков: нужно было так чокнуться, чтобы перехлюпнуло в твой бокал. Засвидетельствовать собутыльнику, что не отраву пьет…

— Ты мне это уже сто первый раз рассказываешь. — Турецкий обиделся. — Как вмажешь хорошенько, так начинаешь просвещать…

В бутылке осталось совсем чуть-чуть. Турецкий сидел мрачнее тучи. Грязнов чувствовал себя в чем-то виноватым и опять принялся утешать:

— Послушай, Саша, на самом деле здорово, что ты Фроловского своего не обгадил. Наоборот, поднял людям настроение!

— А-а-а! Ты все-таки въехал! — Турецкий взорвался на секунду и опять впал в оцепенение.

— Теперь можешь на законном основании просить… Нет! Требовать! Слушай меня! — Грязнов постарался растормошить приятеля. — …Требовать помощи. Раз он уже все равно премьер, пусть подсуетится на благо Родины. Пусть раскопает, чем занимался твой Невзоров. Ему ж это как два пальца об асфальт…

Лучший друг его не слушал.

— Как ты могла, — бормотал Турецкий, — жена моя. Мать моих детей… Анекдот! — Он сделал жест, требуя внимания: — Бал в доме Ростовых, все во фраках, декольте, бриллианты, мазурка. Заходит Ржевский, а к ноге у него на цепочке привязан унитаз. Проходит это он в центр зала, протаскивает за собой унитаз, садится на него: «Я надеюсь, дамы не будут возражать, если я закурю?»

Утром Турецкий был свеж и бодр. Знаменитый коньяк и здесь оказался на высоте — никакой головной боли, никакого выхлопа. Правда, конец вчерашней беседы с Грязновым он помнил очень смутно, было там, кажется, что-то интересное, но вот что? Славка как всегда выдал гениальную идею, и даже, кажется, насчет расследования.

Турецкий потянулся под одеялом: только четверть восьмого, можно еще поваляться полчасика. На кухне Ирина преувеличенно гремела посудой, что свидетельствовало о плохом настроении. Дочка еще спала. Чем же все-таки разродился Грязнов?

Из кухни пахнуло подгоревшей яичницей, а чуть позже сбежавшим кофе — Ирина не просто не с той ноги встала, она явно собирается устроить ему хелоуин. И за что, собственно?

Но Славка — жук, надо обязать его отныне выдавать все светлые мысли в письменном виде.

Турецкий осторожно поднялся и мимо закрытой двери на кухню прокрался в прихожую к телефону. Грязнов долго не отвечал, но Турецкий и не думал класть трубку, пока наконец после пятнадцатого гудка в ней не раздалось сонное мычание.

— Слава, ты можешь повторить свое вчерашнее озарение?

— Ты хам, я сплю. — А дальше короткие гудки.

— Сам ты хам, — буркнул Турецкий и снова набрал номер. Можно, конечно, подождать пару часов и выспросить все в спокойной рабочей обстановке. Но, собственно, с какой стати Славка спит?! Солнышко встало над речкой Хуанхэ, китайцам на работу пора.

— Славка, повтори идею, и я отстану. — На этот раз понадобилось не более десяти гудков.

— А коньяк еще остался?

— Не-а.

— Тогда спи.

— Слава! — Бесполезно, тот опять бросил трубку.

На вопль из кухни выглянула Ирина и тут же демонстративно захлопнула дверь. Черт, Славка, что же он такое придумал? Кажется, что-то насчет родственников… Интересно, его или моих? У него родственников-то… Денис разве, так он и не родственник, он — Денис. А у меня? Ну, жучара!

«Какой-то я совсем затурканный от этого коньяка», — подумал он и подивился лингвистической находке. Затурканный Турецкий — это звучит. Даже звучит гордо.

Е-мое, Фроловский! Вот он драгоценный, несравненный, длиннорукий и многосвязный, в смысле с большими связями родственничек. Большой Человечек.

Позвонить, конечно, можно, но неудобно как-то. Не мог Славка раньше идею выдать. За столом бы и провентилировал вопрос, в теплой и дружественной обстановке. А теперь что? На работу звонить?

Эх, Ирку бы попросить, так она дуется. И главное — за что? Может, я забыл исполнить свой супружеский долг?

Турецкий влез в брюки, понимая, что ложиться в постель уже ни к чему, и неожиданно обнаружил в кармане десять рублей. Откуда они взялись, он тоже не помнил. Вчера вроде не было. Может, тоже на даче прихватил? Коньяк какой-то склеротический.

Интересно, можно на десятку купить благосклонность жены?

Он осторожно, стараясь не шуметь, выскользнул из квартиры и спустился в булочную за углом. Теплые круассаны, пожалуй, хорошее дополнение к обугленной яичнице и испорченному кофе. Вернулся он буквально через пять минут. Нинка уже проснулась и огромной щеткой чесала перед зеркалом свои длинные волосы, усердно считая до пятисот. От отцовского утреннего поцелуя она отмахнулась:

— Не мешай, я собьюсь со счета. — Дочь почему-то вбила себе в голову, что если с младенчества не истязать себя многочасовым причесыванием, то к тридцати годам у нее будут отцовские залысины и плешь на макушке.

Турецкий прошел на кухню и выставил на стол яркую коробку с круассанами:

— Ир, давай плюшками побалуемся…

— Подлизываешься?

— Да нет, решил вот сделать вам сюрприз… а то все яйца да бутерброды…

— Так, я, значит, еще и готовить не умею?!

— Нет, я не это имел в виду, просто… Ну, могу я тоже поучаствовать, облегчить тебе жизнь, помочь, как говорится…

— Я так дешево не продаюсь, — буркнула Ирина, — и не старайся.

— А чего ты, собственно, дуешься?

— А ты не знаешь.

— Из-за Качаловой, что ли? Так ты сама меня подзуживала, да и не собирался я ее кадрить. Зачем? Я тебя люблю.

— Только не хохми. Любит он!

— Не веришь?! — Турецкий просто задохнулся от возмущения. Получилось хорошо. Натурально. Вполне на уровне приличного провинциального театра.