— Подумай, какая подлость! — сказала мать. — Грач (наш сосед!) показал эсэсовцам подвал, где пряталась мама. Один австриец сказал, что всех выдал die Saatkrahe.

Для меня бабушка Антонина была уже только тенью в черном, застегивающемся на пуговички платье. Я даже голоса ее не помнил. В Белжеце она умоляла сжалиться по-немецки? Может быть, она умерла в вагоне?

— Тогда забрали дядю Унтера.

— Не было у тебя такого дяди, — сказала Андя Кац.

— Как это не было! — возмутилась мать. — Тереза была урожденная Унтер.

— Мулина жена?

— Да. Ее забрали. И Мачека тоже.

— Слепого этого, который делал щетки?

— Да.

— А Ромусь?

— Его выдала соседка. — Мать кулаками вытерла слезы.

* * *

Прежде чем мы залезли на подводу, Макс позвал меня в хату. Там стоял бидон с молоком, на котором висел эмалированный половник. Макс зачерпнул молока и протянул половник мне. Не отрывая от него губ, я посмотрел вверх. Передо мной висело треснутое зеркало в раме, по углам которой были маргаритки. Черные волосы, лоб и кончики ушей будто обрезало ножницами. (Волосы у меня были курчавые, хотя в колодце я все время их распрямлял, прижимая к голове руки.) Из-под трещины на меня глянули черные злющие глаза. Сухая кожа на щеках была вся в морщинах. Верхняя губа приподнялась, открывая зубы. По подбородку покатились капли молока. И с такой внешностью я выжил! А Ромусь и Мачек, у которых были голубые глаза и волосы светлые, как лен, — погибли.

— Янка, — рассказывала мать, — была бедна как церковная мышь и вдобавок хромая. Когда она увидела Шехтера, нам пришел конец.

— Я знала одну хромую Янку, — сказала Андя Кац. — Сшила ей перед войной платье.

— Это не та.

— А как ее фамилия?

— Лень.

— У той была другая.

* * *

Под кроватью я больше всего боялся детей. Я не сомневался, что они выдадут меня немцам. Теперь немцев уже не было, но дети остались. Когда ехали на подводе, я их не видел; наверно, все попрятались от дождя. Но завтра конечно же выйдут на улицу. Мне казалось, что они забьют меня до смерти, как только я высуну нос из дома. Прежде чем кто-нибудь что-нибудь заметит, мне уже будет конец.

— У Спрысёвой, — продолжала мать, — Бронек был уже очень плохой. Исхудал. Мы голодали. Спрысёва как-то раз дала несколько морковок и картофелин. Ночью я сварила в кухне суп и отнесла в мансарду. Утром в кастрюле было полно клопов. Бронек отвернул голову. Но он! — мать указала на меня. — Я не могла его оторвать от кастрюли. «Мама, не выливай. Вытащи только этих клопов».

Андя Кац подошла к буфету и открыла дверцу с красными стеклышками. Внутри ничего съедобного не было. На полках стояли тарелки, кружки и стакан. Андя достала кружку и зачерпнула воды из ведра.

— Попей. — Она протянула кружку матери.

— Мне тоже, — попросил я.

Андя Кац снова направилась к буфету.

— Сядь, Андя. — Мать схватила ее за руку. — Он со мной попьет.

Мне вспомнился том немецкой энциклопедии, посвященный медицине. Я рассматривал этот том с дедушкой, который не боялся врачебных картинок. Я поднимал по очереди целлулоидные страницы с красными мышцами, пурпурным сердцем и голубыми легкими, пока не оставался один скелет. Как-то я наткнулся на фотографию двух макак-резус: одна была здоровая, а вторая — больная сонной болезнью. Здоровая взбиралась на дерево, больная лежала с закрытыми глазами. На сухой шкуре уже не было шерсти. Дедушка сказал, что обезьяны, у которых сонная болезнь, перестают пить, как бешеные собаки. А перед смертью просыпаются и бегут куда глаза глядят, пока не сдохнут.

— Папу забрали, когда ликвидировали казармы, — рассказывала мать. — Я умоляла его спрятаться, но он не хотел. Говорил, немцы его предупредят. Ну сама скажи, как он мог им верить!

— Был один хороший немец.

— Кто?

— Бейц. В Белом доме все выжили.

— И дети тоже? — спросил я.

— Рутка Сак жива. Ей столько же, сколько тебе.

— Да ты что! — возмутилась мать. — Рутка на год старше.

Последний раз я видел дедушку в австрийском мундире с медалью и саблей. Он просил Господа Бога позаботиться о нас. Неужели поэтому отец повесился?

— У Хирняковой, — продолжала мать, — Бронек уже совсем не мог дышать. Я сообщила Нюсе, что папу забрали. Она прислала записку. Писала, что покончит с собой, если я не приду. Бронек велел мне идти. В четверг пришел Мошек. Когда я обувалась, он, — мать снова указала на меня, — стал плакать, что не останется. Я не знала, что делать. (Ты же видишь, он еле ходит.) Мошек посадил его на закорки. Ночью мы пришли к колодцу.

— Зачем? — удивилась Андя Кац.

— Нюся была там. В дыре за каменной кладкой.

— Отличное укрытие.

— В колодце я узнала, что на Бронека упала бомба.

— Бомба?! — изумилась Андя Кац.

— По дороге в колодец мы слышали взрыв.

— Его нашли?

— Да.

— Узнали, что он еврей?

— Да.

— Похоронили?

— У ворот.

— Бомба! Верить не хочется!

— Спроси у него, — сказала мать. — Он все знает.

* * *

Я забыл, что это было в четверг. Как я мог! Неужели бы отец забыл, в какой день я умер? Я наклонился над столом. Глазки́ в досках посмотрели на меня.

Поздно ночью мы перешли в комнату за дверью с железной ручкой. Я лег на полу между матерью и кроватью Анди Кац. Из кухни просачивался чад от погашенной лампы.

Утром мать пошла искать Нюсю. Я стоял у окна. Может, принесет что-нибудь поесть? За деревьями поднималось сверкающее красно-золотое солнце. Листья на его фоне были черные, но ниже — желтые и зеленые. У забора они смешивались с огромными лопухами, которые можно было варить как шпинат. За лопухами был другой двор и дом, в котором я родился. После вчерашнего дождя остались лужи. Теперь из них пили воробьи. Прыгая сразу на двух ногах, искали еду. Потом вдруг вспорхнули и перелетели через забор. Я услыхал детские голоса и отступил подальше в кухню.

Андя Кац шила на машинке, похожей на черного кота с золотыми разводами. На месте хвоста вертелось серебряное колесико, на которое она клала ладонь, чтобы уменьшить обороты. Там, где должна быть голова, прыгал шпиндель с иглой. Изогнутый рычажок опускал ножку, прижимая ползущую под иглой ткань. Железный кот лежал на доске, до блеска отполированной ситцем и шерстью. Доску подпирали выкрашенные в черный цвет железные стебли, соединенные золотыми буквами SINGER. Под надписью была металлическая педаль, на которую Андя Кац нажимала босой ступней. С правой стороны, между педалью и стеблями, крутилось тяжелое колесо со спицами в форме растений. На полу стояли большие туфли со стоптанными каблуками.