Во взгляде Луция Домиция, когда он смотрел на Британика, ясно читалось желание победить. А за этим желанием стояла смерть — черная Лукуста, проникающая во дворец со своими склянками, чтобы подлить яду в стакан ребенка.

Я предупредил об этом Сенеку, и он ответил мне так:

— Я тебе уже говорил, Серений: ветер сам выбирает деревья, которые хочет вырвать с корнем. То же и в семьях наших властителей. Бессмысленно пытаться изменить этот естественный ход вещей, который ничуть не более жесток, чем выбор богов на поле битвы, наводящих парфянскую стрелу или германский дротик на ту или иную жертву. Кто знает, что сталось бы с тем трибуном или этим полководцем без вмешательства высших сил? Пусть все идет, как идет, а мы сосредоточимся на том, чтобы вложить в голову Луция толику умеренности и разума.

Итак, в конце февраля, на тринадцатом году своей жизни, сын Агриппины Луций Домиций стал старшим сыном императора. А поскольку он уже был помолвлен с дочерью Клавдия Октавией, то превратился в жениха собственной сестры… Но это никого не смущало.

На двадцать пятый день месяца февраля под сводами императорского дворца прозвучало имя — Тиберий Клавдий Нерон. Так был наречен приемный сын властителя Рима. Имя Нерон взято из языка сабинян, оно означает «храбрый».

Я наблюдал за ним. Его губы дрожали. Он метал гордые и вызывающие взгляды, в которых, однако, сквозили тщеславие и страх.

10

За несколько дней на моих глазах Нерон распустился, как ядовитый цветок. Агриппина не оставляла его ни на минуту, беспрестанно наклонялась к нему, словно прикрывая собой. Чтобы поговорить с ним, она подходила так близко, что казалось, будто она облизывает ему лицо, подобно львице, ухаживающей за своим детенышем. Выпрямившись, резко выкрикивала:

— Перед вами Нерон, старший сын императора Клавдия! Нерон, мой сын, в котором соединились самые знаменитые династии империи — Юлиев и Клавдиев, Цезаря и Августа!

Она подталкивала мальчика, похлопывая его по спине, чтобы он не горбился и высоко держал голову. Все склонялись, заискивающе глядели в глаза и спешили поприветствовать Агриппину и ее сына Нерона, сына бога Аполлона и императора Клавдия.

Поначалу он казался удивленным и в его глазах сохранялось выражение боязливого недоверия, но постепенно оно сменилось самодовольством. Он изменился даже внешне: казался более рослым и широкоплечим. Если ему хотелось расположить к себе окружающих, у него на лице появлялась трогательная, чуть стеснительная улыбка, которая, однако, быстро уступала место выражению скуки. Так что сенаторы, трибуны, судьи, консулы и ростовщики, вольноотпущенники, увешанные драгоценностями и лоснящиеся от богатства, ощущали в его присутствии растерянность и беспокойство. Своими речами, своей лестью они старались обратить на себя внимание Нерона, вызвать в нем хотя бы искру интереса.

Я собирался поделиться с Сенекой чувствами, которые вызывали во мне эти сцены, но он не захотел меня слушать. Как и прочие, учитель не мог забыть, что находился на службе у того, кого люди и боги назначили старшим сыном императора и, если воля Агриппины исполнится, его преемником.

Покидая позже императорский дворец, Сенека заметил мне, что выбранное имя, родовые связи способны перевернуть жизнь человека. И если такой человек прорвется однажды к власти, империя и все народы, внутри и вовне ее границ, содрогнутся.

— Мудрость, Серений, заключается в том, чтобы понять и принять то, чего хотят люди и боги.

Но больше всего меня удивляли и пугали неистовая решимость и амбиции Агриппины.

Когда я видел, что она приближается к Британику, которому едва сравнялось восемь лет, то опасался, что она в своем стремлении устранить все препятствия с пути Нерона покончит с родным сыном Клавдия прямо на наших глазах. Но она довольствовалась тем, что оскорбляла и унижала его, стараясь отдалить мальчика от тех, кто верил в него, надеясь однажды восстать вместе с ним против Нерона и его матери. Но как могли они надеяться на что-то, если Агриппина каждую ночь отдавала свое чувственное тело императору, старому дядюшке, хромому заике, воображавшему, что он продолжает править империей, тогда как жена потихоньку забирала в свои руки все нити власти, расчищая своему сыну путь на самый верх?

Она убедила Клавдия и сенат позволить Нерону носить мужскую тогу, хотя он не достиг еще положенного возраста.

Стоя в первом ряду на этой церемонии, я наблюдал за Британиком, не сводившим с Нерона слегка затуманенного взгляда своих больших глаз. Будучи усыновлен императором, его старший брат мог теперь снять свои прежние одежды и надеть на вышитую красным тунику тогу белого цвета, которую имели право носить лишь взрослые мужчины. А Британик еще больше замыкался в своем детском одиночестве.

Агриппина нашептала Клавдию, что следовало бы прогнать наставников Британика, поскольку они не давали братьям сдружиться по-настоящему, а это представляло опасность для государства.

Однажды я услыхал, как Британик своим тоненьким голоском приветствовал старшего брата, назвав его прежним именем — Луций Домиций Агенобарб. Лица Нерона и Агриппины исказились гримасой, подчеркнувшей их необыкновенное сходство.

— Нерон — старший сын императора! — вскричала Агриппина. — Тот, кто забывает это, совершает кощунство!

Бросив этот вызов и дав понять, что он не приемлет усыновление Луция Домиция своим отцом, Британик, будто спасаясь бегством, быстро ретировался, сопровождаемый своими воспитателями, которые вскоре были изгнаны из Рима и умерщвлены. Приговор им вынес сам император, повторив, как плохой актер, последнюю фразу, которую ему вдолбили.

В сенате я слышал, как Нерон благодарил Клавдия за то, что тот выбрал его в сыновья. Император радовался как ребенок, даже не взглянув на Британика, никому не нужного, всеми забытого ребенка, у которого не было будущего. Тем временем Нерон, искусный оратор, достойный ученик Сенеки, продолжал вплетать в свою речь все новые славословия тому, кто стал его отцом.

Сидя рядом с Клавдием, Агриппина сияла. Она была Августой, заставившей всех и каждого склониться перед ней, уверенной в своем могуществе. Она изгнала из командования преторианскими когортами всех, кого подозревала в верности Мессалине и кто мог встать на сторону Британика. На их место она назначила Бурра Афрания, уроженца Нарбоннской Галлии, потерявшего руку в сражениях с фракийцами; он знал, что своим внезапным продвижением по службе обязан Агриппине.

Она торжествовала: сенат дал Нерону чин консула и провозгласил его принцем Молодости. В четырнадцать лет он получил возможность вершить правосудие и править Римом.

Каждый день Агриппина устраивала какие-нибудь действа с участием Нерона, добиваясь, чтобы в глазах всех — плебеев и патрициев, сенаторов и трибунов — он представал будущим хозяином империи. Даже мне он казался достойной кандидатурой. Он был настойчив, умен, хорош собой, так же искусен в риторике, как и в искусстве управлять колесницей или верховой езде. На этом фоне невзрачная фигура его младшего брата совершенно терялась, Британик казался заранее побежденным. Он проигрывал Нерону во всех публичных играх, к которым их принуждала Агриппина, уверенная в триумфе родного сына, который будет замечен всеми.