Таким образом, согласно К. Цукерману, Святополк первоначально рассматривал себя в качестве сына и наследника Владимира, а затем стал рассматривать себя в качестве преемника Ярополка. До этого в историографии доминировало представление В.Л. Янина о том, что Святополк использовал княжеский знак Святослава и Ярополка с самого начала, хотя некоторые исследователи вслед за Л. Мюллером склонны причислять Святополка к сыновьям Владимира, объясняя это тем, что гипотеза о его происхождении от «двух отцов» могла возникнуть именно как следствие стремления к дискредитации князя-братоубийцы[116]. По всей видимости, Святополк на первых порах унаследовал не только княжеский знак, но и политические претензии Владимира: на аверсе монет первой эмиссии он был изображен с императорскими регалиями, а надпись (легенда) повторяла легенду Владимира «Святополк на столе», а «се его сребро» (на реверсе). На монетах второй эмиссии он был изображен с княжескими регалиями, но языческое имя князя было заменено христианским – Петр (Петрос)[117].

Вопрос о возможном изменении политического статуса Владимира Святославича после Крещения Руси несколько десятилетий назад стал предметом полемики среди византинистов – как эмигрантских, так и советских авторов. В начале 1970-х гг. были сформулированы две взаимоисключающие точки зрения, по одной из которых Владимир Святославич мог получить от византийского императора царский титул (basileus), соединенный с титулом автократора (согласно гипотезе А.В. Соловьёва, он использовался на одной из печатей, атрибутируемых этому князю), а по другой – помимо титула «автократор», выражавшего, по мнению Г.А. Острогорского, независимость государства, Владимиру для обоснования «имперских притязаний» был необходим титул «василевс», который он так и не принял. И.П. Медведев сопроводил это предположение замечанием о том, что титул «автократора» Владимир получил не от византийского императора, а присвоил сам[118]. Д. Оболенский считал, что «…русские князья никогда не пытались обосновать законность своей власти некими полномочиями, якобы полученными ими от императора», а «неизменно ссылались всего на два аргумента: на принадлежность к правящей семье, ведущей начало от св. Владимира (а через него – от Рюрика) и являющейся коллективным и исключительным носителем политического суверенитета, а также на властные права, дарованные непосредственно от Бога»[119]. Г.Г. Литаврин отметил, что, несмотря на то что древнерусские термины «единодержец» и «самовластец» можно рассматривать как кальки титулов византийского императора «автократор» и «монократор», в Византии и Древней Руси представления о «самодержавии» являлись различными как в теории, так и в политической практике, поскольку правитель Киева «был не единственным среди всех прочих, как византийский император, – он был лишь первым среди равных, как монархи стран Западной Европы»[120]. Как установил А.П. Толочко, Владимир Святославич в «Слове о Законе и Благодати» Илариона именуется «единодержцем», а «Сказание о Борисе и Глебе» (по древнейшему списку в Успенском сборнике XII в.) называет его «самодержцем»[121]. Но все это указывает лишь на то, что в древнерусской традиции он воспринимался как самостоятельный правитель – и только. Несмотря на то что Иларион почтил Владимира титулом «кагана», который является свидетельством хазарского или аварского культурно-политического влияния[122], «имперскую демонстрацию», или imitatio imperii, на его монетах надо рассматривать лишь на уровне притязаний, заявленных в одностороннем порядке, поскольку нет никаких свидетельств в пользу того, что эта демонстрация была санкционирована Константинополем.

Можно, конечно, думать, что Владимир Святославич получил от Василия II (который, как полагают, мог стать заочно его крестным отцом) один из высших византийских титулов, быть может, титул «кесаря», второй по значению после императорского, который жаловался иностранным родственникам византийских монархов[123], но, разумеется, это утверждение имеет право на существование лишь в качестве одного из предположений (Иоанн Скилица именует Владимира ни «василевсом», ни «кесарем», а «архонтом», тогда как признание в середине X в. изменения статуса болгарских правителей (с «архонта» на «василевса») нашло отражение в трактате Константина Багрянородного «О церемониях»)[124]. На Руси титул кесаря был известен не только в греческой, но и в латинской форме («цесарь»), от которой и произошел титул «царь»[125]. Одна из сохранившихся надписей (граффити) на стене Софийского собора в Киеве позволяет предполагать, что современники применяли этот титул к Ярославу Мудрому[126], однако нельзя сказать, получил ли он право на этот титул вместе с киевским столом и было ли его употребление официальным, поскольку Ярослав перестал чеканить на своих монетах византийские регалии[127]. Правда, арабские историки, как правило, называют правителей русов «царями», однако подобное наименование отражает только представление «извне», так же как и применение европейскими хронистами к русским князьям латинского титула rex. Как показывают современные исследования, царский («цесарский») титул употреблялся в Древней Руси эпизодически и являлся скорее литературным («этикетным»), а не реальным политическим отличием (употребляясь в этом отношении и применительно к св. Борису)[128]. Что касается фразы о том, что «цесарским венцем» от юности украшен, «пребогатый Роман», на которое указывает А.В. Поппэ, то, учитывая специфику текста, в котором она читается, здесь следует видеть не столько исторический факт, сколько агиографический оборот, подобный тому, какой мы встречаем в позднейшей характеристике, помещенной в конце «Анонимного сказания» под названием «О Борисе, каков он был видом». Не исключено, что составитель церковной службы святым Борису и Глебу уподоблял «цесарский венец» венцу мученика[129], ибо в ПВЛ под 983 г. в рассказе о варягах-христианах, убитых язычниками в Киеве, говорится, что они приняли «венец небесный с небесными мучениками и праведниками»[130]. Подводя итоги, надо сказать, что какими бы ни были политические планы Владимира Святославича, события 1014–1015 гг. доказали неэффективность его политических экспериментов, еще при его жизни приведя междукняжеские отношения к кризису, рассказ о котором содержится в ПВЛ между 6522 (1014/15) и 6525 (1015/18) гг.

Летописные репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Прежде всего обратим внимание на одну метаморфозу древнерусского историописания. Дело в том, что летописная традиция сохранила факты, в определенной степени дискредитирующие Ярослава. Отказавшись выплачивать дань в том размере, как давали все новгородские князья (по НIЛМ) или посадники (по ПВЛ), Ярослав оказался на грани конфликта с отцом, для борьбы с которым нанял варягов. Его поведение было беспрецедентным и должно было подвергнуться осуждению. Ярослав оказался в двух шагах от совершения тяжкого греха, но после внезапной смерти Владимира 15 июля 1015 г. к власти пришел Святополк, совершивший не менее тяжкое преступление – убийство Бориса, а затем Глеба, в результате чего главные действующие лица этой исторической трагедии поменялись ролями; хотя, по словам современных исследователей, легитимность вокняжения Святополка в Киеве, несмотря на его «беззаконное» происхождение, не подвергалась сомнению до тех пор, пока он не сделался убийцей братьев[131].