Я продолжал корябать в блокноте, будто бы ничего не слышал. Из внезапного, непредвиденного и весьма мучительного для меня столкновения с Пэджитами и Люсьеном Уилбенксом я вдруг вышел победителем.

— Поздравляю, — прошептал Бэгги.

Лупас отложил газету и позволил Уилбенксу еще несколько минут повитийствовать и побесноваться по поводу утечки информации из полиции, из офиса окружного прокурора, а в предстоящем будущем наверняка и из Большого жюри. Все эти утечки, по его мнению, каким-то образом координировались и составляли часть заговора неких не названных им людей, одержимых решимостью несправедливо осудить его клиента. Весь этот спектакль на самом деле предназначался для Пэджитов. Уилбенксу не удалось добиться освобождения под залог, оставалось лишь произвести впечатление своим рвением.

Лупас на такое не покупался.

И вообще, как вскоре стало ясно, устроенное Люсьеном представление было не чем иным, как дымовой завесой. Он отнюдь не намеревался всерьез ходатайствовать о переводе слушаний в другой округ.

Покупка газеты включала и приобретение ее доисторического здания редакции. Стоимость его была ничтожна. Оно находилось на южной стороне главной площади Клэнтона и представляло собой одно из четырех разрушающихся строений, некогда в спешке прилепленных вплотную друг к другу, — длинное и узкое, трехэтажное. От цокольного этажа все мои сотрудники опасливо старались держаться подальше. В передней части дома находилось несколько кабинетов, все — с облупившимися стенами, полами, покрытыми грязными плешивыми коврами, и с вековым запахом табачного дыма, навечно въевшимся в потолки.

В самой глубине, как можно дальше от редакции, располагалось помещение типографии. Каждую ночь со вторника на среду Харди, наш наборщик, верстальщик и печатник, каким-то чудом реанимировал допотопный станок и умудрялся печатать очередной тираж. В помещении, где он работал, стояла тяжелая вонь от типографской краски.

Стены обширного зала на втором этаже были застроены стеллажами, прогнувшимися под тяжестью пыльных томов, которые никто не открывал уже несколько десятилетий: это были книги по истории, сочинения Шекспира, собрание ирландской поэзии и огромное количество давно устаревших британских энциклопедий. Пятно полагал, что библиотека редакции произведет впечатление на любого, кто рискнет сюда заглянуть.

Стоя у окна и глядя сквозь грязное стекло, на котором кто-то давным-давно вывел краской слово «ТАЙМС», можно было видеть здание окружного суда и фигуру бронзового воина-конфедерата, его охранявшего. На табличке, укрепленной на пьедестале под ногами воина, были перечислены имена шестидесяти одного юноши: все они были уроженцами округа Форд, павшими в Великой войне, в основном при Шило.

Воин был виден и из окна моего кабинета, находившегося на третьем этаже. Здесь стены тоже были сплошь заставлены книжными стеллажами, где покоилась личная библиотека Пятна — весьма эклектичная. К ней, судя по всему, не прикасались так же давно, как и к библиотеке на втором этаже. Лишь спустя несколько лет я решился выкинуть кое-какие из этих книг.

В просторном кабинете царил бедлам: он был загроможден мебелью, завален не представлявшими никакой ценности артефактами, никому не нужными папками и украшен развешанными по стенам копиями портретов генералов Конфедерации. Я обожал эту комнату. Уходя, Пятно не взял с собой ничего; прошли месяцы, но ничто из его пожитков так и не было востребовано, поэтому все оставалось на своих местах, бесполезное, как и прежде. Я долго ничего не трогал, и весь этот хлам с течением времени естественным образом превратился в мою собственность. Потом я собрал личные вещи Коудла — письма, банковские декларации, записки, открытки — и сложил их в одной из пустовавших комнат в конце коридора, где они продолжали собирать пыль и медленно превращаться в труху.

В моем кабинете были две французские двери, выходившие на обширный балкон, окруженный коваными фигурными решетками. Там свободно размещались четыре плетеных кресла; устроившись в любом, можно было наблюдать за происходящим на площади. Не то чтобы там было особо за чем наблюдать, но посидеть на балконе без всякого дела, тем более с бокалом в руке, — приятно.

Выпить Бэгги был готов всегда. После ужина он принес бутылку бурбона, и мы заняли свои позиции на балконе. Город все еще полнился слухами о процессуальном заседании. Все сходились во мнении, что Дэнни Пэджита отпустят сразу же, как только Люсьен Уилбенкс и Маккей Дон Коули все уладят. Будут даны необходимые гарантии, деньги перейдут из рук в руки, шериф лично возьмет на себя ответственность за доставку парня в суд. Но у судьи Лупаса были другие планы. Жена Бэгги работала ночной медсестрой в отделении неотложной помощи местной больницы. Она бы работала в дневную смену, если бы весьма необременительные служебные скитания мужа по городу можно было считать работой. Супруги редко виделись, что, совершенно очевидно, устраивало обоих, поскольку ругались они постоянно. Их взрослые дети разъехались, предоставив родителям продолжать свою маленькую войну один на один. После пары стаканчиков Бэгги обычно начинал отпускать язвительные замечания в адрес жены. Ему было пятьдесят два года, но выглядел он на все семьдесят. Подозреваю, что именно пьянство было главной причиной того, что он так рано состарился и не мог обойтись без домашних распрей.

— Хорошо мы наподдали им под зад коленкой, — с гордостью заметил он. — Никогда еще о газетных материалах не говорилось так ясно и определенно — прямо в зале суда.

— А что значит «приказ о лишении слова»? — поинтересовался я, будучи неопытным новобранцем, — впрочем, это ни для кого не составляло секрета, так что не было нужды притворяться, будто я знаю то, чего на самом деле не знал.

— Никогда не видел ни одного, хотя слышал, что судьи прибегают к этому средству, чтобы заткнуть пасть адвокатам и прочим участникам тяжбы.

— Значит, к газетам он не применим?

— Нет. Уилбенкс блефовал, вот и все. Этот парень, единственный во всем округе Форд, является членом Американского союза борьбы за гражданские права, так что он знает, что такое Первая поправка. Суд не имеет права запретить газете печатать что бы то ни было. Просто у Люсьена выдался тяжелый день, он понимал, что его подопечного не выпустят из тюрьмы, поэтому играл на публику. Типичный для адвоката маневр. Их этому учат в институтах.

— Не думаешь, что он нам вчинит иск?

— С какого перепугу? Послушай, во-первых, нет никаких оснований для иска. Мы никого не оклеветали, не допустили диффамации. Конечно, мы позволили себе несколько вольную интерпретацию отдельных фактов, но это ерунда, к тому же, весьма вероятно, мы были правы. Во-вторых, даже если бы Уилбенкс и подал на нас в суд, дело слушалось бы здесь, в округе, и судьей был бы тот самый достопочтенный Рид Лупас, который сегодня утром прочел все наши материалы и одобрил их. Иск был бы обречен еще до того, как Уилбенкс написал бы первую букву. Все в порядке.

Я тем не менее не чувствовал себя как человек, у которого все в порядке. Призрак миллиона долларов за моральный ущерб все еще маячил перед глазами, и я размышлял, где в случае необходимости можно было бы достать такую сумму. Однако бурбон в конце концов сделал свое дело, я расслабился. Как обычно по будним вечерам, народу на улицах Клэнтона почти не было. Магазины и учреждения вокруг площади давно закрылись.