Лицо у меня горело от снега, я медленно шел по аллее, держа сигарету в кулаке, и переживал все это заново — раннее утро, поле и неисчислимые бабочки вокруг. Я совсем было вжился в воспоминания, когда пробегавшая мимо девушка сильно толкнула меня в плечо. Пробежав несколько шагов, она обернулась — возможно, желая извиниться, — но вместо этого громко всхлипнула и быстро пошла впереди меня по аллее. На ней было пальто с капюшоном, отороченным коротким черным мехом, блестевшим, как бархат, в свете фонарей. Из-за ее спины я видел, как она поднесла руки к лицу и сделала несколько неверных шагов, как незрячая.

— Девушка, что с вами? — позвал я ее.

Она шла быстро. Чтобы догнать ее, мне пришлось припустить бегом. Мы поравнялись, и я спросил:

— Вам чем-нибудь помочь? Вас кто-то обидел?

Потом я сказал:

— Господи, да не бегите вы так!..

В тот же миг она остановилась, я по инерции прошел вперед, услыхав на ходу негодующий, срывающийся и поразительно знакомый голос:

— Не смей за мной идти!.. Слышишь?.. Отстань!..

Я всмотрелся: тень от капюшона скрывала верхнюю часть лица, видны были только мерцающие влажные глаза, кончик носа и подбородок. Я взял ее за плечи и повернул лицом к свету.

— Валя, что ты здесь делаешь? — спросил я.

Она сделала слабую попытку освободиться. И совсем расклеилась. Я подвел ее к скамейке, усадил, предварительно смахнув со скамейки снег, и стал рыться в карманах в поисках платка. Я испытывал двойственное чувство: радовался, что встретил ее, но от ее плача у меня под коленями ныло. Слишком это было на нее не похоже. Я сказал: — Ну-ну! — Потом еще раз: — Ну-ну! — И вытер ей платком нос, но результат получился обратный.

Я опустил руку и постарался припомнить свой недолгий опыт в поисках слов или поступков, годившихся для такого случая, но эта музыка — всхлипывания и вздохи — сбивала меня с толку. Лучшее, что я смог придумать, это погладить ее по капюшону, что и сделал. Тут-то она разрыдалась по-настоящему. Я сидел подле нее на скамейке, мял платок и чувствовал, как моя радость улетучивается, будто субботний хмель к полуночи. Я спросил:

— Кто тебя обидел?

Вздох.

— Что стряслось?

Всхлип.

— Помочь тебе?

Вздох.

— Слушай, возьми же себя в руки! — взмолился я.

И подумал, что у нее настоящие неприятности. Пришлось срочно менять тактику, почти как в бою. Чтобы выиграть время, я снова пустил в ход платок. А между делом понес какую-то ахинею о том, что сейчас она перестанет плакать, мы пойдем в кафе, где музыка, где тепло, где можно потанцевать, но если она будет реветь как белуга, нас и на порог не пустят. Я был на волосок от того, чтобы начать баюкать ее, как ребенка. К счастью, до этого не дошло; она забрала у меня платок, подняла лицо к свету и принялась осторожно выбирать кончиком платка попавшую в глаза тушь. Я увидел у нее на щеке темную дорожку — след размытой туши — и засмеялся. Она повернулась.

— Я очень страшная?

— Да.

— Тушь?

— Да.

— Вытри.

Я взял у нее из рук платок, но вместо того, чтобы вытереть тушь, поцеловал ее в щеку. Щека была холодная. Я только прикоснулся к ней — и все.

— Ты что? — изумилась она. — Ты зачем это сделал?

— Захотелось, — сказал я.

— Бывает, — согласилась она. — Но все-таки больше так не делай.

Я кивнул — мол, о чем разговор! — намотал платок на палец и потер ей щеку.

— Ой, больно! — воскликнула она. — У тебя что, руки деревянные?

— Ты же видишь, — сказал я. — И пальцы осиновые.

— Какой-то ты весь не такой. — Она задумчиво посмотрела на меня. — Ну, вытер?

— Погоди, — сказал я и легонько провел пальцем по щеке.

— По-моему, ты дурачишься, — сказала она подозрительно.

— Что ты! Как можно!

— Дай платок, я сама. Ты правда хотел повести меня в кафе? Деньги у меня есть, я бы тебя угостила.

— Очень надо, — сказал я. — Деньги и у меня есть. Так пошли?

Она вернула мне платок и легко поднялась со скамейки. Мне нравилось смотреть, как она двигается. В смене ее настроений было нечто комичное, как у ребенка, который минуту назад плакал навзрыд, а сейчас приплясывает от нетерпения. Потом я подумал: кто она, в сущности, есть? Шальная девчонка двадцати двух, от силы трех двух лет, цепляющаяся за крохотный обрывочек житейского опыта, как и я. Потом я подумал, что, наверное, не такого уж крохотного, раз у нее обручальное кольцо на пальце.

— А что скажет твой муж? — спросил я, поднимаясь со скамейки.

— Не беспокойся, — ответила она.

— Но если кто-то шепнет ему, что видел нас в кафе?

— Не беспокойся, не шепнет.

— Как таинственно, — сказал я. — Как романтично!

Она засмеялась и взяла меня под руку. Рука ее была удивительно легкой, как, впрочем, и походка. Мы шли быстро; снег летел нам навстречу, и на ходу я постарался припомнить, когда в последний раз вел девушку в кафе. Срок вышел немалый, что говорить. И, искоса взглянув на Валю, я почувствовал, что благодарен ей за то, что она шагает рядом со мной, немного наклонясь вперед, за оживленное, улыбающееся лицо, за легкое пожатие, которое я то и дело ощущал сквозь рукав пальто.

В автобусе я помалкивал, как и в маленьком кафе — стоя позади нее у зеркала и ожидая, пока она причешется.

Публики было немного: двое военных со своими дамами да компания парней с девушками за двумя сдвинутыми столиками — вот и вся публика. Официантка провела нас к столику подальше от эстрады, и мы сделали заказ. Здесь царил голубоватый полумрак; горели только несколько светильников под потолком. Парни обращали на себя внимание — рослые грузины с длинными спинами, как я понял, пловцы. Они говорили громко, и, хочешь — не хочешь, ты был в курсе дел. Девчонки за их столиками хохотали без умолку, потом два парня поднялись, подошли к краю эстрады и стали танцевать друг с другом, когда оркестранты принялись наяривать быстрее. Они танцевали, сохраняя на лицах серьезное выражение, движения их были нарочито резкими и угловатыми, сам танец заключался в столкновении с партнером коленями, бедрами и локтями — здорово это у них получалось! И я спросил себя, мог бы я выйти и так же запросто станцевать с приятелем? И понял, что нет. Да и приятеля не было под рукой.

Официантка принесла нам фужеры с шампанским, я расплатился, не дожидаясь закусок, и попросил принести кофе. Я курил и смотрел, как пузырьки бегут и бегут со дна моего фужера, мерно и неудержимо, как время. В кафе было тепло; один из светильников висел над нашими головами; стоило поднять глаза, и я видел Валину склоненную голову и пробор, разделявший желтые волосы. Плечи ее были по-детски угловатыми и запястья — узкими. Я смотрел на нее, и мне казалось, что я знаю ее так, будто мы давно женаты. Она подняла голову и улыбнулась.