и швырнул обратно в воду, а я… Продолжала захлебываться криком, уставясь на две крошечные круглые ранки — красные точечки на белой коже.

Мне было тогда лет пять. И с тех пор во всех темных углах, шкафах и антресолях, в пыльных стопках старых детских книжек с пожелтевшими страничками, под кроваткой и даже иногда под одеялом мне мерещились те скользкие черные «змейки». Родители — тогда еще был жив мой отец, — терпеливо объясняли мне, что пиявки вовсе не опасны для человека, что они не только не вредные, но даже полезны, и я… Я честно старалась понять и поверить в это, но ничего не могла с собой поделать — стоило мне представить себе этих скользких, черных извивающихся существ, как горло сводила судорога и изо рта рвался захлебывающийся крик.

Потом это, конечно, прошло. То есть прошел животный, неосознанный детский страх, но он уступил место взрослому, не изменив сам предмет страха — я по-прежнему испытывала гадливое отвращение и… ну, что там греха таить, страх к этим чертовым тварям. Уже будучи здоровой девчонкой и даже женщиной, я по-прежнему боялась пиявок.

Никогда в жизни мне не приходилось сталкиваться с ними а натюрель, никогда они не присасывались к моем телу, я вообще с тех пор — с того эпизода у маленького прудика, — их больше никогда не видела, но стоило мне представить их, как все тело вздрагивало от необъяснимого отвращения и хотелось лишь одного: отстранить, чем-то отгородить, убрать их (или убраться, отодвинуться самой от них) подальше.

Так мой детский страх, который обычно у всех с годами проходит, перепрыгнул в мои взрослеющие, а потом зрелые, а потом… чего там прятаться от себя, стареющие годы — не исчез, не стал призрачным абстрактным воспоминанием, а остался вполне реальным и вполне… Материальным. Потому что я боялась не чего-то призрачного, порожденного моим детским воображением, не каких-то сказочных персонажей или выдуманных чудищ, а реальных, живых созданий. Обыкновенных живых существ, leeches — маленьких, вполне безвредных, но жутко противных. Пиявок.

И если мой детский страх все время подстегивался и питался детским воображением, в котором маленькие скользкие существа росли — вырастали в огромных, жадно извивающихся монстров, стремящихся сожрать, всосать все мое маленькое, вздрагивающее от страха тельце, — то взрослый страх, конечно же, был лишен такой подпитки. Потому что мозг взрослого человека не дает воображению разыграться до такой степени — до детской степени. Потому что взрослый знает, что так — не бывает. Или…

Или думает, что знает — так, пожалуй, будет точнее. Ведь назначение человеческого мозга именно в том, чтобы думать — полагать, там, предполагать, взвешивать. А возможность знать скорее подходит чему-то другому. Может быть, инстинкту, или тому, что мы называем инстинктом… Впрочем, не знаю. Просто…

Я так думаю.

* * *

Оставшись после возвращения из-за океана с остро ноющей болью в том месте,

(где?.. в какой-такой клетке она затаилась и мучает?… Как найти эту клетку и вышвырнуть, выдрать — хоть с мясом — из себя?..)

которое раньше было заполнено мягким, уютным теплом, исходящим от играющего, спящего или мурлыкающего зверька, я думала, что хуже этой боли в моей жизни ничего нет и уже не будет.

И я ошибалась.

Хуже нее стала пришедшая ей на смену, вытеснившая ее… Пустота.

Холодная. Противная. И скользкая, как… пиявка.

Пустота была хуже боли. Боль почти всегда можно чем-то заглушить, задавить в себе, справиться с ней. Боль — это хотя бы что-то, а пустота… Пустота — это ничего. И сколько ни напрягайся, сколько ни собирайся с силами, с ней невозможно справиться, потому что не с чем справляться. Ее можно только попытаться чем-то заполнить — постараться затолкать, запихать что-нибудь в то место, где… Где раньше что-то было, а теперь ничего нет. Ничего? Если бы…

Говорят, природа не терпит пустоты. Не знаю, природа, или не природа, но что-то — точно не терпит. И потому в образовавшейся у меня внутри пустоте от утраты маленького любимого существа начало возникать… Начало мелькать и медленно ворочаться какое-то… Словом, там возник страх — мой старый детский страх.

В темных углах нашей огромной квартиры, в темной кладовке и даже иногда под нашей здоровенной трехспальной койкой-аэродромом мне стали тускло мерещиться длинные скользкие твари, черные извивающиеся «змейки» — leeches.

Пиявки…

Поначалу я пыталась относится к этому с юмором — ведь это, и впрямь, смешно, когда у взрослой и не очень молодой бабы вдруг появляются детские причуды, возвращаются детские страхи и вообще… Но потом мне стало не смешно. Мне стало совсем не смешно, когда однажды ночью, тая и сочась от тесно прижавшегося ко мне распаленного тела моего благоверного, я раскинула ноги, мгновенно очутившись под ним, обвила ногами его накаченную спину, раскрылась вся, готовая принять в себя его твердый, словно налитый железом конец, и приняла его, и сразу очутилась самой черты,

(the border… the percinct…)

в миллиметре от резкой сладкой судороги, когда вдруг…

Я резко вскрикнула, все тело действительно свела судорога, но не от оргазма, а от жуткого страха и отвращения — мне на мгновение почудилось… Да нет, я просто почувствовала, что в меня вместо его как всегда роскошно стоящего конца вошло… Вошла длинная скользкая пиявка, жадно тянущаяся своим тупым рыльцем к моей матке, уже впивающаяся в нее и высасывающая… жрущая меня изнутри!

Это длилось секунду, не больше, и муж, конечно, ничего не заметил, приняв мой резкий вскрик за оргазм, и… Дальше все было как всегда, и следующие мои вскрики были действительно от оргазмов, а холодный пот у меня на лбу и дрожащие раскинутые колени… Ковбой был не из тех мужиков, которые обращают внимание на лоб и колени партнерши после, и быть может, впервые за всю нашу совместную жизнь я была рада этому, потому что…

Я никак не смогла бы объяснить ему причину, никогда бы не смогла рассказать про этот дурацкий страх. И даже не потому, что он бы просто не понял, а потому что… Это было только мое — не знаю, откуда и почему я это знала, но я знала: это мое и никто мне тут не поможет. Это — моя пустота, и то, что возникло в этой пустоте — тоже мое, и если я хочу, чтобы оно исчезло, я должна…

Природа

(или что-то…)

не терпит пустоты, природа

(или что-то…)

стремится заполнить ее чем-то, и если меня не устраивает то, чем она заполняется, я должна сама найти способ заткнуть эту пустоту чем-то другим.

И я стала пытаться это делать — сначала тем же способом, который хоть как-то помогал мне справляться с болезненной тоской по ласковому и серьезному зверьку. Любимым напитком моего благоверного — «Абсолютом», благо его запас у нас дома регулярно пополнялся независимо от количества выпитого без всяких напоминаний с моей стороны. Первую дозу — с грейпфрутовым соком — я выпивала в двенадцать дня, а к восьми вечера, если только мне не полагалось быть рядом с мужем на каком-нибудь светском мероприятии, я уже была совсем косая.