Видя, что от его спутницы нет ни малейшей информации, и не в силах больше это выносить, я решил однажды спросить самого Рикарду.

И, сделав усилие над собой, разом выпалил:

– А ведь Вы никогда не рассказывали мне историю Вашего романа…

И в тот же момент я пожалел об этом. Рикарду побледнел; пробормотал что-то невнятное и тут же сменил тему, принявшись рассказывать мне композицию своей будущей драмы в стихах.

Между тем, моя навязчивая идея превратилась для меня в сущую непрерывную муку, и я пытался всё снова и снова уговорить как Марту, так и поэта пролить хоть какой-то свет. Но всякий раз напрасно.

* * *

Более того, я всё время забываю рассказать о самом необычном в этом моём подозрении.

Не столько сама тайна, окутавшая жену моего друга, беспокоила меня, сколько неуверенность: было ли моё подозрение настоящим, действительно ли оно поселилось в моём сознании; или это был только сон, который я увидел и не смог забыть, перепутав его с реальностью?

Теперь я весь был охвачен сомнениями. Я ничему не верил. Даже своему неотступному подозрению. Я шёл по жизни наощупь, опасаясь, что сойду с ума в самые ясные её моменты…

* * *

Снова пришла зима, а вместе с ней и артистические вечера в доме поэта: вместо двух рифмачей, окончательно затерявшихся в Траз-уш-Монтиш, появились некий журналист с претензией на драматурга и Нарсизу ду Амарал, великий композитор. И Сергей Варжинский, ещё более светловолосый, ещё более благонравный, ещё более раздражающий.

Доказательством того, что мой разум был болен, очень болен, стало произошедшее одним дождливым декабрьским вечером…

Нарсизу ду Амарал решил, наконец, исполнить нам свой концертант «Вне», который он закончил ещё несколько недель назад, но до настоящего момента ещё никому не играл.

Он сел за фортепиано. Его пальцы впились в клавиши…

Мой взгляд машинально остановился на супруге Рикарду, которая сидела в глубоком кресле в дальнем углу гостиной, так, что только я один мог её видеть, одновременно не теряя из виду пианиста.

Далеко от неё, в другом конце гостиной, стоял Рикарду.

И тогда, постепенно, по мере того, как музыка звучала всё чудесней, я видел – да, видел на самом деле! – как силуэт Марты растворяется, рассеивается, звук за звуком, медленно, пока она совсем не исчезла. Перед моим ошеломлённым взглядом оставалось только пустое кресло…

………………………………………………………………………………

Из этого миража меня вырвал неожиданный взрыв аплодисментов слушателей, которых гениальная музыка вывела из равновесия и заставила бурно жестикулировать, почти изнемогать…

И откуда-то незаметно возвысился голос Рикарду:

– Я никогда не испытывал более глубоких волнений, чем сейчас, слушая эту восхитительную музыку. Невозможно превзойти те будоражащие, пугающие эмоции, которые она вызывает. Завеса перед Запредельным разорвана потрясающими аккордами… У меня создалось впечатление, что всё скопившееся в моей душе было вынуждено сгуститься, чтобы, дрожа от ужаса, пережить эту музыку, и что потом всё это, словно вглядываясь в меня, преобразовалось в световой шар…

Он замолчал. Я посмотрел…

Марта снова была здесь. Она только что встала с кресла…

Я спешил к себе домой под непрерывно моросящим дождём и ощущал вокруг себя роящиеся когтистые вихри из золота и огня.

Всё вокруг меня скользило в наполненном тайной упоении, пока мне не удалось – опираясь на островки ясности ума – приписать фантастическое видение бессмертной партитуре.

В итоге я понял только одно: речь идёт о галлюцинации, потому что невозможно было объяснить странное исчезновение чем-либо другим. Даже если в действительности её тело и растворилось, то, принимая во внимание наше местоположение в гостиной – похоже, только я один это заметил. В самом деле, очень неестественным представлялось, что, внимая такой наводящей на размышления музыке кто-то может оторвать взгляд от её блестящего исполнителя…

* * *

С того вечера моё наваждение всё больше разрасталось.

Фактически, мне казалось, что я схожу с ума.

Кто, кто всё-таки эта загадочная женщина, эта таинственная, тайноносная женщина? Откуда она появилась, где она существовала?… Я разговаривал с ней целый год, а как будто бы никогда не говорил с ней… Я ничего о ней не знал – до такой степени, что иногда начинал сомневаться в её существовании. И тогда я мчался в дом поэта, чтобы увидеть её, чтобы удостовериться в её реальности – чтобы удостовериться, что не всё это было безумием: что она, по крайней мере, существует.

Уже не раз Рикарду предчувствовал во мне нечтото необычное. Доказательством послужило то, что однажды днём он заботливо справился о моём здоровье. Я резко ответил – я помню – нетерпеливо заявив, что ничего страшного; и спросил его, что это за странная мысль.

А он, изумлённый моим необъяснимым раздражением:

– Мой дорогой Лусиу, – только и произнёс Рикарду, – необходимо контролировать наши нервы…

Я был не в силах больше сопротивляться навязчивой идее, я догадывался, что мой разум рассыплется, если не сможет пролить хоть какой-то свет на эту тайну; зная, что в этом нечего было ждать от Рикарду и Марты, я решил действовать другим способом.

* * *

И тут началась череда неблаговидных расспросов, едва прикрытых выведываний у всех знакомых поэта, тех, кто должен был быть в Лиссабоне во время его женитьбы.

Для первого наведения справок я выбрал Луиша де Монфорта.

Я направился к нему домой под предлогом справиться о том драматурге, который задумал переработать в пьесу одну из моих самых известных новелл. Но с самого начала я не сдержался, перескочил на другую тему и принялся задавать ему прямые, хотя и довольно невнятные вопросы о жене моего друга. Луиш де Монфорт слушал и как будто был неприятно удивлён – но не самими вопросами, а тому, что они исходили от меня; и в своём негодующем ответе отклонил их, словно они были бестактными, на которые неудобно отвечать.

То же самое – что странно – ждало меня со всеми, кого я расспрашивал. Только Анисету Сарзедаш был более разговорчив и отвечал вульгарными и непристойными замечаниями, в общем, как и всегда.

Ах! каким униженным, замаранным чувствовал я себя в тот момент – скольких сил мне стоило сдержать свой гнев и не влепить ему пощёчину, более того, на следующий вечер, встретив его в доме поэта, дружески протянуть ему руку…

Эти мерзкие расспросы, однако, принесли мне пользу. И хоть за это время я ничего нового не узнал, но, по крайней мере, пришёл к такому выводу: никто не удивлялся тому, чему удивлялся я; никто не заметил то, что заметил я. Все слушали меня так, словно в самой теме моих вопросов не было ничего особенного, загадочного – только неучтивость с моей стороны, как будто бы странно было с моей стороны затрагивать эту тему. Это означало только одно: никто меня не понимает… И потому я пришёл к выводу, что я сам заблуждаюсь…