Хрустнул гравий. Я среагировал оперативно – выхватил пистолет, подался вбок, едва не раздавив коробку с трансмиссией. Кто их знает, начнут палить в «лобовик»... Но было тихо. Я всматривался в черноту. Степан решил поразвлечься, в привидение поиграть? Убью этого фрика! По-моему, кусты шевельнулись... Какого хрена?! Ведь тут повсюду охрана!

– Михаил Андреевич, это я... – сдавленно донеслось с улицы. – Плюгач...

Твою дивизию! А ведь однажды меня могут подловить в собственном доме... За окном колыхалась нечеткая тень. Я активировал стеклоподъемник, и тень обрела очертания. Перед машиной мялся мой информатор по фамилии Плюгач, вполне соответствующей его внутренней сути.

– Другого места не нашел? – ворчливо бросил я. – И долго тут торчишь?

– Да нет, не очень долго, Михаил Андреевич. Со склона ваш участок как на ладони, видно, что машины нет... А где бы я вас еще нашел? Вы же теперь неуловимы – то здесь, то там. А по «сотке» связываться неудобно – ее же прослушивают...

Ох, боялся мой информатор, что люди узнают, что он стучит местному следователю...

– Ладно, садись в машину.

– Спасибо, Михаил Андреевич, я и тут постою. Спокойнее как-то. Скажу пару слов – и доброго сна...

Плюгач был десятником в местной каталажке. Не в той, что «Алькатрас» в долине Черного Камня, а в нашем Мерзлом Ключе. В некотором роде КПЗ, где содержались арестованные по подозрению в преступлениях против режима. Все логично и удобно – «рабочий материал» должен быть под рукой. Каталажка размещалась в бетонном кубе между двумя скалами, и с высоты птичьего полета вполне могла сойти за третью. Плюгач командовал отделением вертухаев в зоне, где содержались арестанты, не представляющие чрезмерной важности. Долго рассказывать, чем я его прикормил и на каком компромате он у меня завис. Коротко так – до «приземления» в Каратае он служил надзирателем в тюрьме, откуда был уволен с формулировкой «за чрезмерную жестокость по отношению к заключенным» (это как же надо отличиться...). Но я навел справки, выяснил, что уволили Плюгача за другое. Польстился на энную сумму, и однажды в его смену в камере был найден повешенным некий заморыш, оказавшийся на поверку подсадной уткой. Самое скверное заключалось в том, что «утка» была не местного уголовного разлива, а просто косила под него, – сотрудник органов с блестящим знанием «языка», блатных обычаев и выдающимися театральными способностями. Доказать причастность Плюгача не смогли, уволили с вышеназванной формулировкой – его она вполне устраивала. Больше всего на свете – даже здесь, в Каратае, – Плюгач боялся, что вскроется правда о той истории в городском ИВС города Новокузнецка...

– Излагай, – разрешил я.

– Ага... – Стукач завертел головой, приблизился, одарив меня запахом гнилостных «испарений», понизил прокуренный голос. – Вы тут, того... слышал, лажанулись неслабо? Ну, с Гульштерном и вторым... забыл, как там его?

Ага, забыл он, конечно. Я молчал. У моего стукача помимо явственных недостатков, о которых лучше молчать перед сном, имелось потрясающее достоинство: он знал все. Через зону его влияния прокручивалось такое количество информации, что позавидовали бы «ведущие» аналитики Каратая. Он умел собирать ее, систематизировать, отбрасывать ненужную. Порой возникало ощущение, что на моего информатора трудятся его собственные информаторы, у которых тоже есть свои многочисленные источники.

– Вам же интересно, кто их грохнул?

– Ну, допустим.

Не сказать, что я сильно возбудился от такого заезда. Разработку Гульштерна и компании я действительно считал тупиковым направлением, хотя и не исключал, что на данном пути может вылезти что-нибудь интересное.

– Сегодня привезли одного парня из Торгучака... вы же знаете, Михаил Андреевич, где Торгучак?

– Знаю. Дальше.

– Ага... Он старосте кайлом лобешник расквасил – не поделили чего-то... ну, рядовая бытовуха, могли бы и не брать. Но раз взяли, привезли – надо работать с материалом; как-никак представителя власти обидел... Так вот, с утреца он еще не поцапался со старостой, возился на опушке – у него там собственное подполье, бревнами прикрытое, вот в него он что-то и набивал... Засек мужика, выходящего из леса, – бледный, с пистолетом, отдышался, позвонил кому-то. Все, мол, говорит, с обоими разобрался, тип-топ, ложусь на дно. На том конце, видать, спросили, где он. Тот и ответил: подхожу к Торгучаку, есть тут хата непаленая, отсижусь денек-другой. А уж потом вытаскивайте меня отсюда. Сунул пистолюгу за пояс и потопал к околице. Мой источник проследил – скрылся в доме Агрофея Пырьева, это третья изба от околицы, если со стороны Гнилой балки смотреть... Вот и подумал я, Михаил Андреевич, – как там у вас в сводках? Не убивали больше никакую парочку в наших краях?

– Да вроде нет... А с какого перепугу твой источник вдруг эту историю слил?

– А чего тут странного? – Плюгач вполне непринужденно пожал плечами. – Парнишка испуган до колик, жил себе и не помышлял, что на киче окажется. Из-за этого подполья, что его мать, старуха полусумасшедшая, заставила вырыть, он и поцапался со старостой. Тот в лес пошел, чуть не провалился, осерчал, давай парня тумаками награждать; тот терпел, а после осерчал в ответку, схватился за кайло, да как звезданет... А сейчас он волком воет, просит отпустить его, мол, сами со старостой полюбовно разберутся; рассказывает все, что может оказаться полезным... Думаете, он только про гостя Агрофея Пырьева рассказал? Он и лесника Волочая сдал, который беглого каторжника в прошлом месяце призрел, и двух сельчан, затыривших «АК-74» и ящик гранат – типа, рыбу глушить. Поет, как птица Сирин, заслушаешься...

– Это все, Плюгач?

– Маловато, Михаил Андреевич? – Зубы у Плюгача не блестели, нечему там блестеть, но я видел в темноте, как он скалится.

– Да нет, хорошо, спасибо. Проработаем твою информацию. Только в следующий раз не выскакивай, как леший из кустов, а то ведь можно и пулю в лоб...

– Испугались, Михаил Андреевич?

Информатор подленько хихикнул и растворился в зарослях акации и магнолии. А я сидел в каком-то деревянном отупении. Черта с два я поеду работать этой ночью! Усталость – девка вредная. Небольшой отдых, а там посмотрим. Фраза «отсижусь денек-другой» именно то и подразумевает – отсидеться денек-другой. Да и Анюта, поди, заждалась...

Я начал с кряхтением вытаскивать себя из салона.

* * *

Моя благоверная, с которой мы так и не расписались (в Каратае почему-то не записывают акты гражданского состояния), действительно... заждалась. Я открыл дверь и чуть не оглох. Гремела самая ужасная музыка, какую только можно представить, – неубиваемая российская попса. Моя бы воля, всех бы «корифеев» жанра сослал на строительство тайного «ЗКП» в Лягушачью долину! Герметичность наших окон и дверей заслуживала похвал – с улицы я ничего такого не слышал. В просторной кухне, совмещенной с прихожей, царил ужасный кавардак. В общем, не новость – Анюта стабильно поддерживала беспорядок в доме. Но сегодня они со Степаном еще и нализались до зеленых соплей. Плясали огни старинной цветомузыки. И зачем я, спрашивается, под Новый год приволок ее со свалки? На полу валялись какие-то подушки, перевернутые табуретки, разбитые блюдца. На кухонной стойке, среди груды объедков и относительно нетронутой еды, – две бутылки виски: одна пустая, в другой едва на дне. Стаканов не было – пили из горлышка. Поз звуки «музыки» извивалась моя «блистательная» – в обтягивающем платьишке без верха и низа, растрепанная, с боевой раскраской из потекшей туши, пьянющая в три авиапочты. За стойкой подпрыгивал и подпевал исполнителю коротышка Степан. Я видел лишь его подскакивающую голову – словно мячик прыгал по стойке. Звезда театра лилипутов, блин. Ладно хоть в обнимку не танцевали. Или... я поздно пришел?