– Я их верну, – говорит дядя Боб. – Они мне нужны, чтобы построить стену и защитить нас от ветра.

– Нет, – говорит Оз в своей обычной грубой манере, скрещивает руки на груди и прячет руки под мышки.

– Отдай перчатки, – приказывает дядя Боб, решив избрать другой метод, и властно протягивает ладонь к моему брату.

Я таращу глаза. Пытаться спорить с Озом, урезонивать его, просить его о чем бы то ни было или даже уговаривать – пустая трата времени. Это просто бессмысленно. Но дядя Боб, каким бы умным он ни был, порой проявляет потрясающую глупость. Хоть он и знает моего брата с самого его рождения, все равно не понимает, что́ с ним не так.

Я считаю, что Оз устроен очень просто. Кто-то скажет, что он тупой, но это не так. Мозг у моего брата работает самым примитивным образом, руководствуясь чаще всего импульсами, а не мыслями. Если Озу хочется печенья, он его ест. Если ему нужно в туалет, он снимает штаны и делает свои дела. Его разум не способен на продуманные действия или сложные чувства вроде сопереживания, эмпатии или участия. Он понимает, каковы его собственные потребности, и удовлетворяет их, основываясь на примитивных инстинктах. Нельзя сказать, что он не способен любить или заботиться. Сердце у него огромное, как у слона, но важно представить ему вещи так, чтобы он сумел их понять. Если бы дядя Боб попросил его помочь заложить окно, Оз бы трудился, пока хватило сил, и ни разу бы не пикнул. Если бы дядя Боб предложил Озу поделиться – «одну перчатку мне, другую тебе», – Оз, возможно, согласился бы или даже позволил дяде Бобу пользоваться перчатками «по очереди». Такие идеи Озу знакомы, он их понимает.

Но дядя Боб этого не знает. Для него Оз всего лишь дурачок с перчатками, которые нужны ему, дяде Бобу, чтобы заложить окно. Он нетерпеливо подступает к моему брату, и теперь вся его напускная доброта куда-то делась, глаза потемнели и помрачнели.

Озу всего тринадцать, и потому дядя Боб думает, что может просто отнять у него перчатки. Это глупо. Хотя дядя Боб выше Оза на пять сантиметров, старше на тридцать лет и во много раз умнее, думать так – все равно что считать, что ты одолеешь гризли просто потому, что ты выше, старше и умнее его.

Дядя Боб хватает Оза за рукав и тянет на себя его руку в перчатке. Оз стремительно, словно акула, ныряет вперед и кусает его. Очень сильно. Дядя Боб отдергивает руку. У него на коже проступают следы от зубов.

– Животное, – шипит он. – Чертова зверюга.

Оз сует ладони в перчатках обратно под мышки, а дядя Боб, страшно ругаясь, снова выбирается наружу несолоно хлебавши. Мама с Кайлом возятся возле шасси нашего фургона. Они вытащили из кабины мой труп и перенесли его на склон, под Миллер-мобилем, чтобы мое тело не завалило снегом, когда они будут перекрывать лобовое стекло. Меня положили за переднее колесо, чтобы хоть немного укрыть от метели.

Мама, плача, раздевает меня – снимает с меня угги, носки и тренировочные штаны. Кайл стаскивает парку и толстовку. Я смотрю на них и радуюсь, что на улице так темно и Кайл не видит меня голой. Смешно, я ведь умерла, а мне все равно неловко. Когда они заканчивают, мама втаскивает одежду в фургон через лобовое стекло.

– Надень, Мо, – говорит она, кладя груду вещей рядом с моей подругой.

Мо громко сглатывает и вздрагивает – не только от страшного холода. Кровь у меня на парке видна даже в кромешной тьме.

– Это вещи Финн? – спрашивает Натали, слегка заикаясь, и я понимаю, что, возможно, она лишь теперь заметила, что меня нет, или вспомнила, потому что так до конца и не осознала, что происходит.

Мама поднимает голову, словно удивляясь, что перед ней сидят тетя Карен и Натали. Может, она вообще забыла, что они здесь, в фургоне.

Глаза у тети Карен бегают из стороны в сторону, зрачки расширены.

– Сапоги должна надеть Натали, – говорит она, оценив своим диким взглядом ворох одежды, и снова прижимает к себе дочь.

У мамы перекашивается лицо, она явно пытается понять смысл слов тети Карен, перенаправить свои мысли, чтобы включить в них дополнительные данные. Сапоги и у Мо, и у Натали почти совсем не греют. У мамы на ногах высокие ботинки на шнуровке, в которых тоже не намного теплее.

Может, все дело в ярости, с которой тетя Карен глядит на маму, или в том, что тетя Карен никак не помогает заложить разбитое лобовое стекло, или в том, что я мертва, а Мо – моя лучшая подруга, или в том, что мама пообещала миссис Камински приглядеть за Мо, или в том, что мама неспособна сейчас изменить свое решение. В любом случае мама отворачивается от тети Карен и повторяет:

– Надень, Мо.

Затем она, не сказав больше ни слова, разворачивается и исчезает во тьме. Мо с огромным трудом заставляет себя выполнить ее приказ. Все ее мышцы яростно сокращаются, пальцы на руках смерзлись и не хотят разгибаться. В конце концов ей удается влезть в мою толстовку и парку. Потом она расстегивает молнии на своих сапогах, натягивает мои треники поверх джинсов, сует ноги в мои слишком маленькие для нее угги. Носки она надевает на руки вместо варежек. Напоследок она затягивает капюшон моей парки, прячет в него подбородок, наглухо закрываясь от ветра и пристального взгляда тети Карен.

Мама, Кайл и дядя Боб мужественно работают, пытаясь отгородить салон фургона от снежной бури – такой свирепой, что мне вспоминаются истории об океанских штормах, в которых вмиг может погибнуть целый гигантский корабль. Ледяной ветер дует так сильно, что я с ужасом думаю о Хлое, застрявшей где-то посреди этого страшного бурана, – и тут же оказываюсь рядом с ней. Поняв, в какую передрягу она попала, я на миг перестаю дышать.

Вэнс и Хлоя совершили непростительную ошибку. Они уже потерялись, окончательно и бесповоротно: теперь они даже не знают, куда им идти. Вокруг кромешная тьма, ветер и мороз бьют их в грудь и в лицо, а они все пытаются на ощупь отыскать путь сквозь заснеженную холмистую тундру. Они то проваливаются по колено в сугробы, то спотыкаются о камни и ледяные надолбы, то куда-то скатываются. Вэнс пытается определить, где верх, а где низ, но у него ничего не получается – верх то и дело становится низом, а склон с каждой минутой будто становится все более крутым и бугристым.

Правильнее всего сейчас было бы остановиться, укрыться за деревом, дождаться рассвета, но от отчаяния и мороза все мысли в голове у Вэнса заледенели, и он прет вперед, часто оборачиваясь на Хлою, помогает ей, когда она спотыкается, уверяет ее, что все обойдется. Хлое нехорошо. Лоб больше не кровоточит, но с ней явно что-то не так. Она толком не держится на ногах, пошатываясь словно пьяная.

– Иди один, – говорит она, когда ее нога застревает под камнем и Вэнс возвращается ей помочь.

Проходит бесконечно долгий, полный сомнений миг – я успеваю заледенеть от страха, – прежде чем Вэнс наконец отвечает:

– Нет, я тебя не брошу.

Хлоя всхлипывает, кивает, и они снова бредут дальше. Она ковыляет сзади, пытаясь не отстать от Вэнса, а тот упорно, отважно прокладывает путь, все еще веря, что окажется героем и сумеет всех спасти.