– В самом деле?

Она вышла на лестничную площадку, приблизилась к кладовке, которую мы использовали для хозяйственных надобностей, перешагнула через коробки на полу. Я следовал за ней, смотрел, как она раздвигает занавески. Молча ждал, и тут у меня перехватило дыхание. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дрожать. В это время думал только об одном: как было бы хорошо вновь оказаться в Гвинете, в той же камере, десять на двенадцать, находившейся в нескольких шагах от операционной Мартина-медика.

До сих пор помню вид из окна, когда были живы Мириам и Рики. Окна смотрели на зеленую лужайку, остаток пастбища старого Эдема. Да ведь это было не так уж давно. В окрестностях города паслись коровы. На лужайку падали тени: с одной стороны – от высоких стен склада, с другой – от какой-то хозяйственной постройки. Тем не менее там была трава, настоящая трава, и позади нее не было ничего, кроме одноэтажных домиков и сараев.

Трава исчезла. Моргая, я смотрел на море огней. Они уходили в небо, этаж за этажом, – жилые дома, офисы. Массивные стены из стекла и камня там, где не было ничего, кроме кустов и ребятишек, гоняющих мяч.

Элис вернулась от окна и ткнула в меня пальцем.

– Я нужна тебе, Бирс.

– Меня поздно переубеждать. Мой ответ – нет.

– Тот, кто убил твою семью, убил и мою мать, – сказала она.

– Заяви об этом в полицию.

– Полиция знает! Им и тогда это было неинтересно. Так с какой стати они сейчас заинтересуются? Всем плевать. Мы для них просто животные.

Должно быть, существует какая-то причина, по которой меня выпустили. Часть меня – думающая часть – кричала, что я должен сосредоточиться на этом. Найти виновного. Другая часть предупреждала, что нужно быть осторожным с Элис Лун. Возможно, все это игра. Стэплтон нанял ее с какой-то целью.

Мне неважно было, что со мной произойдет, лишь бы кто-то поплатился за Мириам и Рики, если этот «кто-то» еще жив. Но других трупов на совести мне не надо.

– А что, черт возьми, по-твоему, я могу сделать? – спросил я.

– Я хочу знать, кто они. Если они до сих пор живы. Хочу посмотреть им в глаза и спросить: почему? Разве ты этого не хочешь?

Я на мгновение закрыл глаза и подумал об этом доме в счастливые времена. И о большой черной дыре в моей памяти. Незнание может свести с ума, но убить не может.

– Я знаю, что мои жена и сын мертвы. Знаю, что я к этому не причастен.

Элис стояла в тени, и я не видел ее глаз. Она спросила:

– Ты уверен в этом?

– Да.

Мой ответ прозвучал не слишком убедительно.

– Ты это знаешь. А помнишь ли, что это был не ты?

Я не хотел подобных вопросов: их задавали мне в тюрьме более двадцати лет.

Огни меня раздражали. Я задернул занавеску, но они были такими яркими, что светили сквозь ткань.

– Знаю. И этого достаточно.

Я врал ей. И себе – тоже. Иногда, когда до смерти устанешь, трудно говорить.

– Сомневаюсь, – спокойно сказала она.

Элис Лун не была проституткой. Теперь я это знал, однако она отдалась бы мне сегодня ночью, если б понадобилось. Элис вышла на площадку.

Я ждал, прислушиваясь к шагам по скрипящим доскам. Дверь спальни закрылась со знакомым стоном. Воспоминания резанули по сердцу.

Спустился в гостиную, лег на софу и закрыл глаза.

Двадцать три года. Сменилось поколение за то время, пока я бился головой о стену в вонючей камере Гвинета. Мне пятьдесят два. Много ли у меня шансов?

Когда мы впервые переехали на Оул-Крик, мертвецов к телеграфным столбам еще не прибивали. Не занимались этим и в худших местах Сент-Килды, где бездомные коты, стараясь держаться в тени, крадучись пробирались от одной помойки к другой.

Я живу в меняющемся мире. Об этом мне несколько раз напомнили Элис Лун и человек, которого я все еще мысленно называю Стэпом. И все же ни он, ни она не подготовили меня к тому, что я увидел утром в первый день свободы, когда автомобильный клаксон разбудил меня кошачьим воем и заставил выскочить из дверей.

Было светло, так светло, что глазам стало больно после долгих лет, проведенных в застенках. Я увидел полицейский автомобиль, более грязный и побитый, чем тот, что сохранился в памяти. Две сутулые обезьяны в мешковатой полицейской форме топтались возле телеграфного столба, справа от заброшенного склада. Вспомнил, как Рики, загибая пальчики, включал этот столб в перечень, когда учился считать.

«Столб, шиповник, мусорный контейнер, ворота, забор…»

Входная дверь числилась у него под десятым номером.

Воспоминания возвращались медленно, по собственной, неведомой мне воле.

Это был мой первый день после двадцатитрехлетнего сидения в одиночной камере. Я отметил, что утро замечательное. Впрочем, летом так и положено. С океана долетал прохладный бриз. Соли и озона в нем было достаточно, чтобы перебить запах заводских труб. Это был вкус свободы, и душа не осталась к нему безучастна.

К телеграфному столбу (в перечне Рики он значился под номером, один) был пригвожден мертвый человек. Я подошел поближе. Несколько людей проводили меня взглядом, однако у них явно не доставало энергии двинуться или сказать что-либо. Через щиколотки и ладони мертвеца был пропущен ржавый металлический штырь, удерживающий человека на черном деревянном столбе. Он висел в забрызганной кровью футболке и бесформенных джинсах. Мясистый подбородок опущенной головы лежал на серой, костлявой, волосатой шее. На голове – черный капюшон, похожий на бархатный мешок. Такие мешки надевали на людей перед повешеньем, во всяком случае в кино. В наши дни этого уже не делают. В современном цивилизованном мире эту функцию исполняет Мартин-медик.

Тем не менее в этом было нечто новое. Как и голос, отложившийся в закоулках моей памяти. Это был голос Рики, и он пел:

«Столб, шиповник, мусорный контейнер, ворота, забор, мертвый человек, копы, мертвый человек, копы, мертвый человек, копы…»

«Помолчи, Рики, – попросил я. – Не мешай папе думать».

«Столб, шиповник, мусорный контейнер, ворота, забор, мертвый человек, копы, мертвый человек…»

«Ну не надо. Ты ведь тоже мертвый. И твоя мама – тоже. Может, это я убил тебя. Может, не я».

«Столб, шиповник, мусорный контейнер…»

А если не я убивал, то кто это сделал? В голове пустота. Не помогла и долгая ночь, проведенная в доме после двадцатитрехлетнего отсутствия. Воображение охотилось за фактами, стремилось заполнить черную дыру. По правде говоря, уверен я был только в том, что произошло после странного спектакля, устроенного в операционной Гвинета. Стэп вел себя так, словно делал то, что было ему ненавистно. Он и меня ненавидел по неведомой мне причине. Деньги, однако, передал и домой отправил.