– Входите, входите!

Мальчик откинул одеяло и быстро сел в постели. Дождь грянул оглушительную свою песню.

– Какой сильный дождь! – сказала мать в прихожей. – Зайдите в комнату, дети.

И тут мальчик увидел их обоих. Они были неправдоподобно мокрыми, как будто кто нарочно долго вымачивал их в бочке с водой. Старший, мальчик одного с ним возраста – лет шести-семи, а девочка совсем малышка – ей едва ли исполнилось три года. Она таращила по сторонам черные, как у галчонка, глаза и слизывала с губ капли дождя, бегущие по лицу с налипших на лоб спутанных кудрей. У обоих прямо на босые ноги были надеты калоши.

Мальчик сидел на постели в теплой пижаме и молча смотрел на незнакомцев.

– Драстытэ, – робко выдавил старший.

Мать наткнулась на недоумевающий взгляд мальчика и скороговоркой объяснила:

– Это дети молочницы… Она молоко по квартирам разносит… а они… вот… под дождем… Бидоны стерегут, дурачки. Как мокрые галки… Раздетые, разутые… Кому нужны эти бидоны, черт бы ее побрал! Раздевайтесь! – скомандовала она и распахнула дверцы шкафа.

Она хватала с полок одежду мальчика и бросала на тахту – колготки, рубашки, свитер. Потом помедлила и сняла с вешалки его прошлогоднюю дождевую куртку.

– Вот, – сказала она.

Принесла из ванной полотенце и стала растирать им девочку. Та стояла безучастно, как болванчик, продолжая слизывать с губ капли, катящиеся по лицу. Ноги и руки у нее были красные, жесткие, в цыпках.

– Драстытэ… – еще раз еле слышно проговорил ее брат, очевидно, это было единственное русское слово, которое он знал.

В разгар сцены переодевания явилась баба Шура, соседка. В отличие от мальчика, она сразу сообразила, что происходит, и с минуту стояла, молча наблюдая, как мать натягивает колготки на влажные еще ноги девочки. Баба Шура не была здесь посторонней, она любила и мальчика, и его мать, болела за них душой, во многом помогала и во все вмешивалась. Насчет свитера она промолчала, но, когда мать стала завязывать в узел совсем еще новые вещи мальчика, в том числе куртку, баба Шура не выдержала.

– Ты что это вытворяешь, а?! – сурово спросила она. – Ты своего голым-босым хочешь оставить?

– На своего заработаю! – огрызнулась мать.

– Дура! Эта молочница тыщами ворочает! Не смотри на ихние галоши, они в своей махалле всю зиму босиком бегают, они так привыкли.

– Ладно, баба Шура! – отрывисто сказала мать. – Какие там тыщи, господи!

– Ты сколько ишачишь на эти шмотки, а? Мало? Всю ночь машинка долдонит за стенкой. Мало?! Ну, давай, давай, сними с ребенка последнее.

– Все, баба Шура! – спокойно отрезала мать.

– Давай, давай, бешеная… Невменяемая! – Баба Шура повернулась и ушла к себе – беречь нервы.

А мать негромко сказала сыну:

– Если тебе не жалко, подари им какую-нибудь свою игрушку.

Мальчику было жалко, но он понимал, что это один из тех случаев, когда он не может ослушаться. Иначе между ними произойдет что-то ужасное, непоправимое. В такие минуты он особенно остро чувствовал ее волю, чувствовал: она – магнит, он – крупинка.

Он прошлепал на кухню, волоком притащил оттуда картонный ящик с игрушками и сказал, ни на кого не глядя:

– Вот… Берите, что хотите…

Но мать и тут не пощадила его:

– Выбери сам. Что-нибудь поинтересней. Вон тот автомобиль!

Это было сознательным насилием, он чувствовал это, чувствовал сердцем, напрягшимся затылком, руками, упрямо не желающими расставаться с любимой игрушкой. Автомобиль был подарен отцом совсем недавно, мальчик не успел еще до конца насладиться его зеленой лакировкой, упругими шинами, мигающими фарами. Автомобиль ездил вперед и назад, он поворачивал в любую сторону, стоило только кнопку нажать на пульте управления. Что это был за автомобиль!

– Ну, – сказала мать.

Он молча сунул автомобиль чужому мальчишке! Тот покорно прижал его к груди обеими руками и опять прошептал:

– Драстытэ…

– Не «здравствуйте», а «спасибо»! – тихо и враждебно поправил мальчик.

Его душили обида, ревность, злость, не хватало еще разреветься при этих истуканах!

Когда мать вышла проводить детей, он юркнул под одеяло и тихо заплакал. Не было во всем мире ни одной родной души, а были кругом только жестокость и равнодушие. Она там внизу, должно быть, обнимает этих чужих детей, которые толком и спасибо-то сказать не могут, она заботилась о них, а родной сын ей – тьфу! – пусть лежит одинокий где-то там, неизвестно где…

Мать вошла в комнату, прилегла рядом и сказала, поглаживая его вздрагивающий затылок:

– Сегодня же купим точно такой автомобиль…

Тогда он затрясся в рыданиях, сладкая, исступленная жалость к себе – обездоленному, одинокому – сжала горло, и он едва смог выговорить, икая:

– Такого… уже… не будет…

– Будет, – спокойно сказала мать. – Мы купим все автомобили в магазине, но ты у меня вырастешь человеком. А если не человеком, то я убью тебя собственными руками!

И они обнялись и лежали так долго-долго, пока оба случайно не уснули, и проспали до двенадцати часов.

Недели уже три он ходил в школу, в первый класс. Этой перемены в жизни они с матерью побаивались, а оказалось – ничего, жить можно. Еще в начале июня сделали глубокий рейд по магазинам, накупили всякой всячины – ранец, форму, рубашки к ней голубые, три штуки, да еще шуры-муры: тетради, пенал, линейки, счетные палочки – словом, целое хозяйство. Мать прямо в магазине помогла ему надеть ранец, и он ехал так домой через весь город. Три раза место в автобусе уступал, кому – не помнил. Школьники всегда уступают.

А когда по лестнице домой поднимались, баба Шура дверь открыла и встала как вкопанная; сделала такое дурацкое остолбенелое лицо, как будто генерал в подъезд вошел.

– Ой, что это за ученик?! – закричала она.

– Это я – ученик! – сияя от счастья, сказал он.

Тогда баба Шура притянула его к себе за щеки и звучно поцеловала – сначала в одну, потом в другую, потом опять в одну. Как будто он издалека приехал.

Первые дни в школе он чувствовал себя очень одиноким. Все дети сразу освоились и знали все – где буфет, где актовый зал, где туалет. А он как-то ничего не знал, а спрашивать у других не умел и в первый день даже чуть не описался, хорошо, что мать рано пришла, он ей шепнул жалобно про свою беду, и они выскочили из школы как угорелые и приткнулись за углом, где были частные гаражи.

В буфете надо было толкаться. Он попробовал один раз, но неудачно: его толкнули, монета вылетела из рук, какой-то громила из третьего класса быстро наклонился за ней и громко сказал: «Ура! Нашел двадцать коп!» Мальчик промолчал, отошел и всю перемену проплакал.