Я осторожно поднял свой мопед, отвел его подальше, на тропинку, и только тогда запустил мотор. Я просто съехал с катушек, даже грибов забыл набрать.

Помню, солнце пробивалось сквозь листву. Девственное солнце над изуродованной планетой, так я подумал про себя. И от расстройства не заметил, как заехал на территорию поместья Фелисьена. У меня не было ни поручений к нему, ни писем или открыток, словно все забыли о его существовании. Да и Фелисьен, он ни разу не предлагал мне выпить, так что я решил попытаться.

Ирма, его служанка, возилась с сепаратором. Я спросил:

— Ну что, Ирма, как поживает хозяин?

Она пожала плечами. У нее пятеро детей, из которых трое — от Фелисьена. Один гидроцефал и один косоглазый, его звать как меня, Эдмоном. Этот, последний, самый противный.

— Сегодня исповедовался, — сказала Ирма. — Будь его воля, перечислял бы свои грехи до вечера. До смерти боится забыть какой-нибудь грешок. Так что если хочешь поглядеть на него живьем, лови момент.

В доме никого. Все рабочие на полях. Я нашел его на кушетке в низкой, тесной комнатенке в халате; щеки блестят от пота.

В комнатке не было окон. И чем-то жутко воняло.

— Как дела, Фелисьен?

— Права не имеешь так со мной говорить, — буркнул он.

Я нагнулся, и шепнул в его покрытое коростой ухо:

— Сколько процентов ты получаешь?

Дело в том, что недели две назад я прочел письмо из Банка Рузеларе, в котором ему предлагали 3,7 процентов ренты. С какой суммы капитала, не было сказано, а может, я впопыхах не обратил внимания. Надо бы ученым заняться исследованием нервной системы почтальонов, результаты будут пугающими, ручаюсь.

— Четыре процента, — отозвался Фелисьен. — Четыре.

Его ясные, хитрые глазки потускнели. У ног его, среди старых рубашек, трусов, рваных штанов лежал, свернувшись, мертвый Жорж. Мухи роем вились над его навек умолкнувшей мордой. Фелисьен отвернулся от меня, натянул край простыни себе на лицо. Я отодвинул простыню. Снизу слышно было гудение сепаратора под рукой Ирмы.

— Четыре процента, — сказал я, — более чем достаточно для такой скупой скотины, как ты. Но вряд ли ты успеешь насладиться этим!

— О, Жорж, Жорж, — простонал Фелисьен. В его подстриженной бородке застряли остатки еды — крошки яйца, листики петрушки.

— Ты уже одной ногой в могиле, Фелисьен, я точно знаю.

— И ты тоже, — прорычал он, — ты тоже, пузан.

Я обрадовался, что смог его разозлить. Я пощупал ладонью его лоб.

Помню, меня поразил небывалый жар, исходивший от его кожи. Я снял кепи. Смесь влажной вони тела Фелисьена, протухших от старости простыней и мертвого Жоржа была непереносима. Пора было уносить ноги из этого зловещего помещения.

— Ладно, Фелисьен, — сказал я, — если больше не увидимся, счастливого пути.

Из открытого окна доносится передача брюссельского радио о том, как французские города избавляются от голубей. Почтальон у порога дома своей тринадцатилетней возлюбленной, нажимает кнопку звонка. Она, Люси, появляется в дверях. Веки припухли, словно всю ночь плакала. Губки капризно изогнуты, кажется, будто она все время улыбается. Почтальон, разгоряченный гонкой через поля, снимает кепи, обмахивается.

— Мама дома?

— Ты не для того пришел, — говорит Люси.

— Я принес то, что заставит твое сердечко биться быстрее.

— Из Германии?

— Возможно.

— Давай письмо.

— Сперва исполни то, что обещала.

— Я? Что я тебе обещала?

— На прошлой неделе. Ты знаешь что.

— Цена выросла.

— Сколько?

— Сто франков.

— Совсем сдурела, Люси?

— Тогда нет. — Она высовывает кончик языка.

Почтальон поворачивает пылающее лицо направо, потом налево. Никого. Надевает кепи. Достает письмо из сумки и машет им у нее перед носом. Она выхватывает письмо и уходит в дом. Он следует за ней. Она вскрывает конверт. Читает. Садится. Почтальон стоит у окна и смотрит на пустую улицу. Вдали, у магистрата, дети играют в «классики». Больше ничего не видно. Почтальон поправляет галстук. Ему жарко, словно в комнате топится печь. Он забирает у Люси письмо.

— «Милая Люси, — он подносит письмо поближе к глазам. — Из Геенны взываю[32]. Я так тоскую без тебя, ничто не мило мне с друзьями, нет больше общего меж нами, я день и ночь хочу тебя. Роже Ванделанотте. P.S. С Эфке все в порядке».[33]

— Кто это — Эфке?

Она засовывает кулак меж бедер, подняв вверх указательный палец.

— Прекрасно, — говорит почтальон. — Воспитанные тринадцатилетние дети не пишут таких писем. Эфке.

Проезжает мусоровоз, молодые мусорщики в комбинезонах чудом удерживаются на узких подножках. Четверо горячих парней, как по команде, оглядываются на дом Люси. Или почтальону это кажется?

Он лезет в один карман штанов, влажный и пустой, потом в другой, потом в правый карман куртки, находит портмоне и выуживает оттуда стофранковую банкноту. Люси ничего не видит, не хочет видеть. Он сует деньги в ее холодный кулачок.

— Спасибо, — говорит он.

— Спасибо.

— У меня не так много времени, — говорит почтальон, — надо еще разнести почту.

— Сперва дай сигарету.

— Ты еще маленькая.

Улыбка на полных губках почти как у Брижит Бардо, и изящное платьице в красно-белую клетку почти такое же, она, приблизив к нему свое тонкое лицо, беззвучно произносит:

— Хо-чу си-га-ре-ту.

— В твоем возрасте, Люси? Там никотин, ангел мой!

Она сворачивает банкноту трубочкой в палец толщиной, сует в рот.

— Тогда я буду курить это. Дай зажигалку.

Пот выступает у него на шее. Пухлые руки открывают помятую пачку, он дает ей сигарету. Люси закладывает сигарету за ухо, капельки слюны поблескивают в уголках ее губ. Она смотрит на часы.

— О'кей, — говорит. — За сотню франков.

Держась нежными пальчиками за край подола, она приподнимает юбочку дорогого, модного платья. Почтальон видит белые в розовую ягодку трусики, в которые вложено что-то толстое.

— Видишь?

Он теряет дар речи. Потом бормочет:

— Это… этого я не должен видеть.