– Да святится имя твое! – вскрикивала под сонату Бетховена в конце каждого абзаца девушка из Абонемента, а наши зрительницы, в основном это были немолодые усталые библиотекарши, вытирали слезы. «Все они, – думала я, – наверное, хотели великой любви». Правда, когда мне удавалось услышать что-то об их прошлой жизни, это абсолютно не укладывалось в мои представления. Однажды, проходя с требованиями мимо переплетной, я случайно подслушала рассказ заведующей о том, как она, забеременев накануне войны от какого-то красавца, по советам взрослых теток стала прыгать в яму с мешком картошки. Так она делала по многу раз.

– И надо же, Райка-то моя крепко засела, не выходила и все, – похохатывала она. Сейчас на базе – командует и такая же плотная, как я.

Мы с Ленкой впихнули в свой спектакль Петрарку, Тютчева, Бернса, Шекспира, и каждый новый стих подхватывался всхлипами и сморканием зала. Они были слышны нам со сцены, и мы были рады своему успеху, хотя на следующий день все было по-прежнему – мир не изменился, наши тетеньки утерли слезы и стали жить, как прежде.

Это был 1977 год. Мы стояли с Ленкой в курилке Исторички на лестнице между третьим и четвертым этажами перед огромным окном с видом на Ивановскую горку и на полуразрушенную церковь Владимира в Старых садах, где тогда располагался библиотечный склад. Из окна открывался вид на большой псевдофлорентийский купол Ивановского монастыря; когда-то там была автобаза МВД, а до этого подразделение НКВД.

Мы говорили про власть, про то, что все плохо, но если люди будут честными, если они перестанут делать все из-под палки… в общем, мы пытались объяснить друг другу происходящее с точки зрения своих родителей. Ленкина мама преподавала историю советского государства и права в юридическом институте. Конечно, мы были не совсем слепые и понимали, что все вокруг абсолютно не соответствует тому, о чем твердила советская пропаганда, однако же, Ленка научилась объяснять непонятное словом «диалектика», которое она как фокусник вынимала при каждом удобном случае. Я же в принципе с ней соглашалась.

А вот Петр, который работал «на рейсе», то есть развозил прочитанные-сброшенные книги в огромных железных телегах на лифте по этажам, где их разбирали по шифрам и вновь ставили по местам, – просто умирал от смеха, слушая нас.

– Сталин убивал большевиков, чтобы совершить новый качественный скачок, перевести количество в качество, – орал он. – Мертвый коммунист – лучший коммунист!

Иногда он уходил на перерыв со своим сменщиком-фарцовщиком Кубакиным и напивался пивом, а потом выкрикивал на все хранение, что он – настоящий князь, у него дома есть серебряная шашка, которой его дед рубил красных направо и налево. Наш фарцовщик при этом глумливо улыбался, называя меня Зоей Космодемьянской, и грозил, что задавит меня где-нибудь в углу хранения между двух стеллажей; они могли ездить по рельсам туда-сюда. Вообще-то Кубакин был не злой, но презирал нас с Ленкой за то, что мы не хотели слушать Боба Дилана.

– Ваш Окуджава рядом не стоит с Диланом, он не знает ни одной ноты! Это фантом! Мы что-то вяло отвечали. Но он орал, даже если ему не возражали, а просто молчали.

Фарцовщик Кубакин был очень красив. Широкоплечий, голубоглазый, с абсолютно правильными чертами лица. Обычно утром в курилке он вынимал джинсы, куртки или редкие пластинки из заграничного цветастого пакета. Торговля и примерка шла довольно-таки бойко, однако мы с Ленкой даже не смотрели в его сторону. Его это ужасно злило.

– Ну что, дуры, – насмешливо цедил он, – я для вас скидку сделаю, не за 100, за 70 косарей отдам! Хочу посмотреть на вас в джинсах.

Мы тихо переговаривались, не вступая с ним в разговор. Даже если бы нам и взбрело в голову что-то купить у Кубакина, мы бы просто никогда не нашли таких денег. Наша месячная зарплата была намного меньше.

– Нет, посмотри на них, – кричал наш фарцовщик, – мордой крутят от моего товара. Не уважают труд!

Петр посмеивался, отпуская колкие шуточки о том, что, мол, мы презираем мелкобуржуазную стихию и что у нас мозги свернуты набок. Но мы с Ленкой никогда на него не сердились.

В девятом классе я даже пыталась шить сама – мне пришлось проходить производственную практику на швейной фабрике. Дома лежал отрез шерсти цвета морской волны, выданный отцу для парадной формы. Но почему-то он ему не понадобился. На фабрике, чтобы получить диплом швеи-мотористки, мы должны были сделать какое-то сложное – как там говорили (я вспоминала свою «трудиху») – изделие. Так как у меня был отрез шерсти, я решилась на самое страшное – сшить себе костюм. Но сначала его надо было лишить цвета офицерской морской волны. Поэтому мы с мамой долго полоскали отрез в краске, купленной специально для шерсти, но почему-то цвет распределился по всей ткани тоже волнами, но уже темно-синими. В какой-то момент, я сказала ей, что пусть так и остается, может, так и задумано. Шила я костюм мучительно. Но если юбка клиньями как-то сложилась, то пиджак с отворотами и вытачками являл собой нечто странное. На экзамен требовалось прийти в своем изделии.

Костюм перед экзаменом я надевала в доме своей одноклассницы. Та схватилась за голову; ткань висела на мне, не облегая фигуру, а как-то подозрительно топорщась в разные стороны. Там, где вытачки должны были подчеркивать округлости, виднелись подозрительные пустоты. Подруга предложила радикальное решение. Взяв куски ваты, она стала распихивать их в полости. И вдруг все расправилось, округлилось и даже стало выглядеть привлекательно.

– Самое главное, – строго сказала она, – не дать им расстегнуть пиджак, – иначе все!

За столом сидела большая комиссия, которая спрашивала меня о видах швов и об устройстве швейной машины. Я вяло отвечала, пока их взгляды не уперлись в мой костюм.

– Почему у вас такой странный цвет материи? – резко спросила женщина с фиолетовыми волосами. – Ну-ка, встаньте. Нам надо вас рассмотреть!

Я встала, понимая, что начинается самое страшное. – Вот у вас на голове странный цвет, – думала я, – но ведь я не задаю дурацкие вопросы.

– Покажите-ка нам, как вы обрабатывали внутренние швы! – строго сказал лысый дядька в засаленном пиджаке.

«Щас, – возмущенно подумала я, – чтобы из меня вся вата выпала».

Я аккуратно приподняла полу пиджака и продемонстрировала его комиссии.

– Расстегните, расстегните пиджак, – крикнула женщина с красными щеками и губами. – Мы хотим видеть вашу изнанку!

– Не могу, – как-то непривычно жестко ответила я.

– Почему? – удивилась она.

– Я под пиджаком не совсем одета…

– Голая?!

Я кивнула. Мне поставили три. И попросили не рассчитывать на диплом швеи-мотористки. Теперь я стояла на лестнице хранения в Историчке в своей криво окрашенной юбке и думала о том, что все-таки она не такая уж страшная. Оригинальная.