В девятом классе преподавательницей литературы к нам пришла Нинель Пална. Села сразу на первую пустующую парту, поставив ноги прямо на скамейку, и как-то так уютно их скрутила, что мы все замолкли, затихли, задышали, с дрожью во всех членах и страхом перед эротическим излучением всего ее облика. И первые ее слова были: забудьте про учебники, про то, что в них пишут о поэтах, писателях. Будете читать книги, а не то, что пишут о них литературоеды. Сочинение писать только своими словами, отметку буду ставить за самостоятельность мышления. Встала и пошла по классу на своих высоких каблуках и длинных в меру ногах и с красивой головкой меж двух выгнутых чуть вперед ключиц, при шевелящихся загадочных острых округлостях под тонким синим свитерком. В завершение я обернулся и увидел ее со спины… Все три года в школе прошли под ее влиянием, и не только для меня. Она была неприступна для мелочных вопросов, но если сама хотела показать расположение к любому ученику, то подходила к нему и как-то легонько касалась затылка или шеи, и он был готов… Кстати, ее любили даже девчонки, она как-то ладила с ними, особенно по части разговоров о мальчиках. Потом мы кое-что стали узнавать о ней: ну, например, то, что она после института пришла в нашу школу лет десять — двенадцать назад, и в нее влюбился ученик, и она в него, и они поженились, и живут до сих пор… Это еще больше возбудило нас, и, уходя из школы, мы только и говорили о ней, обсуждали ее подробности, а Сява и Умочка, сидевшие на задних угловых партах, прикрываясь папками с учебниками и обкладываясь шарфиком или курткой, дрочили на нее, кончая прямо на пыльный пол полдневной школы. И вообще, когда в их сторону ни посмотришь, они сидели с красными напряженными лицами, их глаза плыли куда-то под потолок. Нинель Пална не замечала этого. Уроки были настолько интересными, что ученики из других классов просились послушать ее размышления. Если даже Нинель Пална и замечала какое-то шевеление на последних партах, то не подавала виду и резко уходила из класса после звонка. Меня она ласково называла Ткачушечкой. Именно от нее мы, и я в частности, впервые тогда услышал и раннего Маяковского, и позднего Есенина. Она нам читала и загадочно улыбалась, как я теперь понимаю, совсем тогда запрещенного Мандельштама, Гумилева. Учителя ее терпели за счет ее дружелюбности ко всем — самостоятельность, которая в шестидесятые пугала: а вдруг за ней что-то или кто-то стоит. Именно тогда во мне и произошло то сцепление аромата настоящей взрослой женщины и вкуса настоящей литературы. Но я тогда этого не понимал. Мне было шестнадцать, и я, конечно же подходя к ней, замирал и дышал часто-часто, как дворовый щенок. Она это чувствовала, но… Как-то мы шли домой с Умочкой, и он вдруг зашептал: «Ты знаешь, Нинель Пална позвала меня завтра на дополнительные занятия к себе домой»… Я чуть не взбесился. «Ну и что?» — через два дня я начал его пытать. «Да ничего, ничего не было», — нервничал Умочка, но не кололся. Однако изменился с тех пор ужасно. Стал молчаливым, вздрагивающим, каким-то наглым с остальными. Что-то с ним произошло, а докопаться до истины было невозможно. Нинель Пална вообще была обычной, и я не мог ее поймать ни на чем, хотя я и не хотел этого, мне и так было достаточно этого первого сильного сексуального притяжения. Я спал и видел ее во сне, раздевал, создавал всякие острые ситуации, иногда кончал во сне, в общем, все эти муки нетронутого шестнадцатилетки я испытывал со сладостью и боялся, чтобы они внезапно не кончились. Но вот где-то месяца за два до окончания школы, это было в мае, как помню, наш класс послали на целых два дня в подшефный колхоз — надо было подвязывать виноградники — и сказали, что поедет с нами Нинель Пална. Мы были довольны: отвязаться от школы, — и тем более я, который все так же придумывал ситуации с моим возлюбленным объектом. Целый день мы возились с виноградной лозой, и вот настал вечер.

После ужина я наблюдал только за ней. Вот наконец вместе с девчонками она пошла в сторону леса и небольшой кошары. Там внутри был небольшой источник, где можно было хотя бы сполоснуть подмышки, лицо. Все в ней было не то в этот вечер — и кеды, и спортивный костюм, и нелепый платок отличали ее от лоска в классе, где она светилась любой пуговицей или икроножной мышцей. Но здесь… Я пошел за ними, делая вид, что иду в другую сторону, и вскоре исчез из виду, хотя шел за ними и ждал, когда она, может быть, останется одна. И вот невероятно — все девчонки выходят из кошары, а Нинель Пална остается одна внутри. «Что же это?» Я стал выжидать, а вдруг она спряталась для другого, для преподавателя физкультуры, к примеру, который поехал с нами тоже, — ревновал я. Наконец я созрел. Я тихо подошел к кошаре и вошел в нее, будто там никого не было. «Ты меня нашел случайно?» — «Да, я гулял». Меня начало трясти, я увидел, что она встала с соломенного коврика, совсем не прикрываясь, ибо была в светлом купальнике, хотя, вероятно, это было ее нижнее белье. «Ты когда шел, никого не видел больше?» — «Нет», — дрожал я и стучал зубами, как в лихорадке. «Подойди ко мне, а то ты сейчас разорвешься. Хочешь, потрогай меня», — она сбросила лифчик, и я увидел ее почти голой. Я начал трогать ее, но меня так колотило, что я чуть не начал реветь. «Ну, успокойся, успокойся, трогай меня вот здесь», — она взяла мою руку и направила ее между ног, я трогал ее, но дрожь все выбивала из меня. Я столько мечтал о ней, об этом, и вот… Я касался ее жестких черных волос, а затем погружал свои пальцы во что-то мягкое и нежное, и вот в один из моментов она села на пол и затем легла, моя ладонь почти вся ушла в ее глубину, и она так задвигалась на ней, что я остановился и стал смотреть на нее, она извергала какие-то стоны, глухие крики, кусая свои пальцы: еще, еще, сейчас, еще, и вдруг, вздрогнув, остановилась и застыла. «Полежи, отдохни немного, сейчас я тебя поласкаю всего, ты такой новенький, у тебя такая тонкая кожа». Она начала вылизывать меня всего — от моего рта до пальцев на ногах, и я ничего не мог с ней сделать сам — не знал; как только дрожь становилась меньше, я успокаивался. Наконец, она своим большим ртом покрыла все мои выступы и стала втягивать их глубоко в себя. Я, уже давно измазав и ее, и себя моим семенем, опять почувствовал, как во что-то упираюсь в ее рту, это было ее небо и горло, ее язык, зубы. У меня во второй раз все оборвалось внутри. Я размяк, и дрожь исчезла совсем. Я закрыл глаза и лег рядом с ней. В кошаре пахло овечьей шерстью, и мелькали мысли о чем-то библейском. Она долго трогала меня и водила пальцами по всем моим заповедным местам, а я как будто умер, и она меня уже не интересовала. Но ты же так хотел этого, и вот она здесь, ты вынашивал это два года, это же в первый раз у тебя, не только с ней — вообще… Хотя вообще я так и не вошел в нее ни разу, я все смазал, размазал. Но она все понимала и успокаивала меня. Она была настоящей учительницей. «Давай завтра опять увидимся здесь, — сказала она. — Утром, до виноградников, в шесть, хорошо?» — «Хорошо». Я не знал, приходила ли она, она не знала, приходил ли я, потому что не приходили ни я, ни она. Я не ходил в школу неделю после этого. А когда пришел, то было как-то легко и даже не совестно, я был свободен от нее, но через неделю я опять начал мучиться ею, и мы договорились, что я приду к ней на дополнительные занятия. Но что-то сорвалось, потом я уехал на сборы, и мы увиделись с Нинель Палной только на выпускном экзамене… Прошло несколько лет, я закончил университет и жил в другом городе. Прошло лет десять — двенадцать. Как-то в один из приездов в мой город я узнал, что ее посадили в тюрьму и она отсидела восемь лет. Дело в том, что она принимала экзамены в мединститут и вместе с другими преподавателями разработала схему, как можно зарабатывать деньги при поступлении. К ним подходили родители и просили помочь. Им говорили: хорошо, это будет стоить столько-то. Таким образом, они собрали деньги человек с пятидесяти. И ничего не делали. После экзаменов они просто смотрели, кто сдал, а кто не сдал сам по себе. Тем, кто не сдал, деньги возвращали и извинялись, и родители извинялись тоже. Но вот те, кто сам сдал, приходили и благодарили за помощь. И это была большая и чистая прибыль. «Да, вы знаете, так было трудно». — «Да, спасибо». — «Вам спасибо». Вот так они пробавлялись несколько лет, пока их не взяли. Нинель Пална провела в лагере восемь лет: и я думал, как же она там, такая нежная и яростно сексуальная. Жалел ее. Муж ее бросил, и она вышла из лагеря в пустоту. Однажды я ехал в троллейбусе и вдруг увидел Нинель Палну. Она почти не изменилась, несмотря ни на что: ни на время, ни на заключение, видно, порода красивой и независимой женщины сидела в ней глубоко. Я сделал все, чтобы она меня увидела. Но она скользнула по мне пустым взглядом и уставилась в окно. Да и во мне ничто не шевельнулось.