Мне странны силлогизмы, которые приводит мой оппонент. Если нет морали без веры, то это не означает, что всякий неверующий — злодей, а всякий верующий — праведник. Если люди живут до 70–80 лет, это не значит, что умерший в тридцать пять — не человек или что нам наврали насчет обычной (!!!) продолжительности жизни. Мало что так искалечило мозги человечеству, как аристотелева силлогистика — вернее, чрезмерное расширение сферы ее применения. Формальный аппарат, предназначенный для решения узкого круга специфических задач, стал критерием «правильного мышления». С ударением на «ы».

Вообще же самое неблагодарное занятие — «продумывать суждение до конца». Если я полагаю, что без веры в сверхличный источник нормы нет работающей морали, то это никак не означает, что я полагаю главной национальной задачей строительство храмов, окропление боевых кораблей, каждения, песнопения, а также религиозное обучение в школе. Отнюдь нет. Именно развитие права, именно развитие гражданских институтов является главным. Но вот незадача — оно плохо осуществляется в чисто рациональных рамках. Потому что наиболее рациональным поведением является «кидалово», увы-увы. На короткой дистанции, естественно. А длинную дистанцию люди (в массе своей) не способны осмыслить и сделать регулятором своего поведения — иначе 99 процентов преступлений просто не было бы. Иначе страх уголовной репрессии был бы сильнее сиюминутной выгоды или эмоционального взрыва. Длинную дистанцию обеспечивает совесть. А совесть невозможна без веры… без веры в то, что надо поступать по совести.

Что же касается якобы возможного богословского оправдания коррупции, то это даже странно читать. Я не богослов и не сильный начетчик в Священном Писании и в Отцах Церкви. Однако помню, что мздоимство в христианстве безоговорочно осуждается.

И наконец.

Я считаю, что зло надо назвать злом не потому, что я хоть в малой мере обеспокоен торжеством закона тождества. Я нисколько не стремлюсь к тому, что А обязательно должно быть А, и не может одновременно вовсе даже не-А. Или в значительной мере не-А. Ну, хотя бы отчасти не-А. Чуточку-капельку. Ровно ту капельку, которая позволяет нам адекватно ориентироваться в пространствах жизни. Когда мы даем объявление о найме квартиры, мы стараемся быть помягче в определениях: ищу небольшую квартиру, за умеренную сумму, недалеко от центра, вблизи метро. Да, вот еще: в тихом месте.

Именно мягкость, приблизительность, некоторая размытость наших вопросов и запросов — вернейший залог того, что на них ответят, что их выполнят.

Любой обмен, от экономических операций до разговора на темы морали, — это диалог неравновесных тождеств. Предложение — максимально точно. Спрос — максимально размыт.

Я для себя всегда тождествен самому себе. Вот он я, перед вами. Я=Я. А для другого я — приблизительный Некто. Однако и я, бывает, разделяюсь на много частей в собственных глазах, а в глазах другого выгляжу плоским, одномерным, слишком уж определенным. В этом трудном диалоге нужны опорные точки, ориентиры, критерии, чтобы разговор мог состояться. Мораль — язык общества. Слова этого языка многозначны, однако у каждого такого слова есть центральное значение.

Вот почему я хочу, чтобы Зло назвали по имени. Зло можно объяснять, измерять, преуменьшать и преувеличивать, его можно даже оправдывать, если уж приспичило. Больше того, Зло нужно всячески анализировать и интерпретировать, не боясь нарушать всевозможные табу. Но Зло нельзя называть Добром, вот какая штука. Даже у размытых множеств есть границы. Неопределенные, вероятностные, подвижные — но они есть. А критерий качественной определенности столь смутного множества, каким является Добро, — это мое переживание. Примерно такое же, как переживание моих сограждан и современников. А критерием адекватности этого нашего общего переживания является его укорененность в традиции: семейной, групповой, национальной. Наиболее мощным аккумулятором моральных переживаний являлась религиозная традиция. В России она разрушена давно и сильно.

Но это не значит, что нам надо восстанавливать полноту церковной жизни на древнерусский (или староевропейский, или староамериканский) манер. Не надо, не выйдет. Поздно хватились.

Вопрос об авторитетном, более или менее общепризнанном источнике моральной нормы остается открытым.

Это же надо, как допекла некоторых моих коллег и товарищей Русская православная церковь Московской патриархии! Это просто ужас, как их раздражают телевизионные проповеди, трансляции богослужений, попытки ввести в школьные программы «Основы православной культуры», а также постоянные реституционные скандалы! А также старание сделать православие государственной религией и еще более опасные поползновения придать церкви некий политический вес. Не говоря уже об истории с выставками «Осторожно, религия!» и «Запретное искусство».

Должен сказать, что мне все перечисленное тоже не нравится. Я убежденный сторонник светского государства, светского образования, а также свободы художественного и научного самовыражения. Мне не нравятся попытки тихомолком превратить Церковь Христову в государственное учреждение или, того пуще, в надгосударственного арбитра. И меня возмущают лицемерные крики по поводу «оскорбления чувств верущих». Вернее, без такого повода. Мне одновременно смешно и тревожно, когда религиозные активисты вертят головами и вытягивают шеи в поисках чего-нибудь оскорбительного, как та высокоморальная старушка из анекдота: «А вы на шкаф залезьте!»

Однако эти мои политические убеждения никак не противоречат убежденности в том, что мораль изначально была тесно связана с религией. А религия — с церковью, то есть с сообществом верующих. Не противоречат мои убеждения и пониманию того, что на сегодняшний день любая светская добродетель так или иначе соответствует моральным максимам, сформулированным в известных заповедях. И не очень-то мое научное сознание уязвлено тем, что светская мораль является развитием, следующей исторической стадией морали религиозной.

Однако случается, что некое слово действует как сильнейший раздражитель. Как слово «буржуазный» на коммунистического идеолога. Как слово «американский» на некоторые политические группы на Востоке. Оно в принципе не может нести позитивной или даже нейтральной окраски. Никогда и никакой.

Отдельные религиозные активисты были и остаются противниками теории эволюции. Им оскорбительно слышать, что человек произошел от животного, а потом в ходе долгого развития выработал идею Бога. Они выступают со смехотворными требованиями скорректировать по Библии учебник биологии.

Но получается, что высказывания отдельных светских, так сказать, активистов всего лишь зеркально отражают поведение вышеуказанных фундаменталистов-креационистов. Хотя они (противники религиозности и церковности) смеются, наверное, над нападками на Дарвина. Но на деле ведут себя точно так же. Их оскорбляет, что современная светская мораль коренится в старинных правилах, которые веками и тысячелетиями воспринимались (а многими и посейчас воспринимаются) как заповеди Божьи.

Странная обидчивость. И странная логика. Не знаю, почему светские демократические убеждения не могут уживаться с признанием огромного (и исторического, и, так сказать, текущего) значения религии и церкви в жизни человечества. В таком признании нет девальвации ни светских основ современности, ни научного мировоззрения. Напротив! В основе научного подхода лежит ценность свободного исследования. Свободного в том числе и от политической догматики. И если религиозные активисты допекают нас, людей принципиально светских (а они иногда допекают, чего уж там!), то это не должно нас сталкивать в светский фундаментализм, который ничем не лучше религиозного. Вообще, любая упертость — это плохо. Истина дороже всего, но свобода еще дороже. Не будь свободы, человеческое познание не развивалось бы. Хотя, конечно, смешно повторять такие банальности.