но людей не убавилось. Они никуда не спешили, они были довольны тем, что им некуда сегодня торопиться, а я тоскливо думал, что впереди у меня еще целых полдня, которые нечем занять. Не хотелось ни готовиться к урокам, ни читать. А главное — не хотелось быть одному. Хотелось быть с человеком, который мне нужен и которому нужен я. Но идти мне было некуда. Даже Ступаки, я знал, сегодня заняты домашними делами, как это обычно бывает по воскресеньям в семьях, где работают и муж и жена. Конечно, к ним можно было все-таки зайти, и, наверно, я бы так и сделал, потому что больше мне ничего не оставалось, если бы неожиданно не подумал о Виктории…

Когда она увидела меня на пороге, то удивилась и не стала этого скрывать:

— Вот неожиданность!

— Если неприятная, то я не буду и раздеваться…

— Нет, почему же? Вешалка справа.

— Помню. Я ведь у вас частый гость!

— Но как вы все-таки решились?

Это слово точно выражало мое состояние. После того как я подумал о Виктории, я еще не меньше часа бродил по улицам, не зная, постучусь в ее дверь или нет. Наверно, если б не выпитая водка, решимости у меня так бы и не хватило. Поэтому я сказал честно:

— Выпил водки в ресторане.

— Водки?

По-моему, ей это не понравилось.

— Да, с вашим поклонником.

— Быстро вы подружились.

— Нет, все произошло случайно.

— И все-таки я его отчитаю.

— За что?

— Чтоб он не спаивал малолетних.

— Он меня не спаивал.

— Не сами же вы надумали пить водку!

— Вы считаете меня таким младенцем?

Она села в кресло и поджала под себя ноги.

— А что я могу поделать, если вы действительно такой? Вы настолько такой, что я вам просто завидую. И вообще, я рада, что вы пришли, я не буду ругать Алексея. Потому что мне сегодня грустно-грустно. Я даже поплакать хотела, а тут вы пришли. Очень хорошо получилось.

— Какая вы… разная.

— Какая?

— Разная… В школе одна, позавчера совсем другая, а сейчас тоже другая.

— Какая же я сейчас?

— Не знаю, но я как-то не думал, что вам может захотеться поплакать.

— Вы считали, что я могу только «ржать, как рыжая кобыла»? Так однажды обо мне Прасковья высказалась.

— Нет, конечно. Но считал вас оптимистичнее.

— Оптимистом вы должны быть, а не я. Вы же на первой стадии…

— На первой стадии? Чего?

— А… это моя доморощенная философия. Каждый человек, по-моему, проходит в жизни три стадии. Сначала все кажется простым, ясным и нетрудным. Потом оказывается, что все наоборот — трудно, сложно и непонятно. И, наконец, последняя… Это когда понимаешь, что трудности в тебе самом. И тогда уже живешь как можешь… Вот вы пока на первой.

— А вы?

— Мне пора уже быть на третьей, но случаются рецидивы. Как позавчера. Когда снова ничего не понимаешь.

— А почему вы живете здесь?

Вопрос сорвался неожиданно. Наверно, потому, что я думал об этом, хотя спрашивать и не собирался. Но вот вырвалось.

— Мне здесь нравится.

— А вашим родителям?

— Им тоже. А может быть, и нет. Во всяком случае они послали меня сюда исправляться.

— Исправляться!

— Угу…

— Вы что-нибудь натворили?

— Да нет. Просто попала в фельетон. Вы не очень шокированы?

Она сидела в простеньком домашнем платьице, и пряди ровных, видно недавно вымытых, волос как-то по-детски ложились ей на лоб и уши. Не верилось, что она могла натворить что-нибудь плохое, и все-таки ее слова резанули меня. Я знал, о ком пишут в фельетонах, но сказал великодушно:

— В этих фельетонах всегда раздувают…

— О-о! Вы, оказывается, благородный мужчина!

— Я же на первой стадии.

— На этой стадии люди бывают жестокими. Мягкость приходит на третьей. Ну, вы довольны моими ответами?

— Вполне.

— Кстати, если хотите, зажгите свет. Выключатель у вас над головой.

Я не хотел зажигать свет, потому что мне было видно в окно, как темнеют за рекой красные вечерние облака, и вообще, мне было хорошо в этой комнате и не хотелось ничего изменять.

— Чуть-чуть попозже.

— Как хотите… А почему вы спросили о моей жизни здесь?

— Вы плохо вяжетесь с этим городком.

— И всё? Или слышали что-нибудь? Я ведь любопытная. Мне интересно, как мои косточки перемывают.

— Нет, ничего не слышал. Да и от кого? Я почти ни с кем…

— Да, вы бываете только у Ступаков. Это известно. А кто из них вам нравится — он или Светлана?

— Я их как-то не разделял.

— Андрей — мужик интересный. И Светка должна нравиться таким, как вы. Даже наверняка нравится.

— Почему вы так думаете?

— Замечала раза два, как вы на нее смотрите.

Я был немножко задет.

— Между прочим, она считает, что мне должны нравиться вы.

— Это она вам говорила?

— Она…

Вика негромко засмеялась. Я слышал этот смех, но лица ее почти не видел. Она сидела спиной к окну, а стало уже совсем темно. Смех был не похож на ее обычный хохот. Это был смех, каким мы смеемся, когда нас никто не видит, смех для себя.

— Почему вы смеетесь?

— Значит, и вы ей нравитесь.

Я не понял.

— Мы, Коленька, такие хитрые. И глупые очень. Представляю, как она обрадовалась, услыхав твои опровержения.

Это «твои» прозвучало естественно, как будто мы были на «ты» давным-давно.

— Почему опровержения?

— Потому что ты не мог сказать, что я тебе нравлюсь. Я как раз тебе не нравилась.

— Да, тогда да.

— А теперь?

И она снова тихо засмеялась.

Чтобы ответить, мне нужно было увидеть ее лицо. Я встал и шагнул к Вике. Она тоже поднялась:

— Зажги свет, Коля…

Но и без света я уже видел ее глаза и видел, что нас только двое в этой комнате, и все, что может сейчас случиться, зависит только от нас самих.

— Вика…

Я положил ладони на ее щеки и притянул ее лицо к своему. Она не закрыла глаза, и я поцеловал ее, глядя прямо в эти широко открытые глаза, чтобы понять, что же происходит. В них не было ни смеха, ни озорства. Мне показалось, что она тоже хочет что-то спросить, что и для нее все это неожиданно, и все-таки я нужен ей, пусть только сегодня, сейчас, но я нужен ей, и от этого мне стало так радостно, как бывает, когда мальчишкой паришь во сне над землей. Я очень неловко подхватил ее под колени и, качнувшись, поднял на руки.

— Как у тебя сердце колотится, — шепнула Вика.

Потом мы вместе расстегивали ее платье и никак не могли одолеть одну