Страшно смотреть на здорового мужика, что носит в себе такую боль. И молча ее переносит. Если бы ругался, горькую заливал, во все тяжкие пошел, все ему было легче. А тут молчком, больше года…

— Вот после того я их и убивать пошел, чтоб ни одного гада в живых не осталось. И не косись на меня с укоризной, ваше высокоблагородие. В белых перчатках прожить хочешь, Семен Федотыч?

— А тебе от пролитой крови легче жить стало? — голос Фомина резанул хлыстом. — Ты можешь и обязан убивать чекистов, осназовцев, партийцев и прочих сволочей. Но ты не должен был в отместку жечь дома, убивать баб и стариков… Детишек нельзя трогать. Нет на них вины. Нет!!!

От его дикого и яростного крика дрогнули. Они впервые увидели, что их всегда спокойный и рассудительный Федотыч может так гневно взорваться.

— У римлян древних принцип был — разделяй и властвуй. Большевики только этим живут, и благодаря этому их сволочной режим существует. Они Тарасовку с Шемякино только для того вырезали, чтобы мы в ответ кровь в их селах лить стали. И вы купились на это, потянулись ненависть тешить. Но в ней нет жизни, нет! Что вышло — крестьяне звереют и лупят друг друга сейчас до остервенения, а коммунисты ладошки радостно потирают. В Гражданской войне они такое же творили! Еще хвалились изуверской жестокостью. Только не стали мы ответ такой же давать. Да меня, любого офицера или солдата генерал Каппель бы собственной рукой расстрелял, если хоть сотую долю того сделали, что вы в селах за последний год натворили!

Фомин яростно хлопнул рукой по ящику, но опомнился и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. После тихо заговорил:

— Раз мы решили устроить здесь свою жизнь без Гитлера и Сталина, то не должны были в сволочей оборачиваться. Мы же за другую жизнь деремся, в которой справедливость должна быть. А потому суд строгий должен быть, как тот, по которому двух немецких солдат в Локте повесили за убийство. И что?! Да утерлись фрицы, не стали войну у себя в тылу начинать. На это мы решились, потому надо правосудие вершить дальше, как бы нас ни провоцировали, а не карателей посылать. А так ни Богу свечка, ни черту кочерга. Эх, все не так…

— Но защищаться нужно! Глотку им, что ли, подставлять, чтоб ее резать было удобнее? Как баранам покорным?!

— Нужно! Я с тобой не спорю. Но не деревни жечь. Нельзя в карателей превращаться! Нельзя в крови новую жизнь начинать! Не бывает такого! Нельзя, я тебе повторяю, не выбирать методов! А еще лучше, как коммуняки, любые методы хороши для достижения цели! Понимаешь, мы с ними тогда на одну доску стали! Про ложку дегтя слыхал? Ненужная жестокость все достигнутое замарывает. Помнишь тюрьму, Тоньку-пулеметчицу, суку и тварь поганую? Так вот — она людей из пулемета кладет за стакан спирта, а ты за утоление ненависти. Вроде разница, а посмотришь пристальнее, ан нет! Зачем ты души невинные губил? Жену не воротишь, а вот грех на душу такой взял, что вовек не отмолишь. Я воюю справно, только я не каратель. А ты зачем осназу и чекистам уподобился?! Они только за это должны быть тебе по гроб благодарны, что стал по их сволочным правилам жить!

В пещере наступила звенящая тишина, стало слышно, как с потолка падают капли воды. Все ждали взрывного ответа от Шмайсера на гневную отповедь Фомина, но вспышки не последовало. Радист судорожно вздохнул и обмяк. Кулаки разжались…

— Ладно, давайте остынем, сынки. Сделанного уже не воротишь. Одно скажу — нас так и так всех кончат без суда и следствия, да еще живодерами обзовут. Им неважно — воевали мы как солдаты или карателями были. Им неважно, для нас это главное. Пред Ним предстанем, Его суд для нас суровым, но справедливым станет. В одно верю — сейчас наше дело помоями обольют, а пройдут года, десятилетия, и потомки вспомнят о нас, и пусть их приговор нелицеприятным будет, но честным. Я так скажу — мы воевали не за Гитлера и даже не столько против Сталина. Мы воевали за будущее России, в которой не будет людоедского режима, а несчастный и обманутый народ наш заживет нормальной жизнью. И такое будущее настанет, они не смогут народ вечно дурачить и убивать. Не смогут, ибо Бог не в силе, а в правде. А потому и жить, и воевать, и умирать мы должны честно.

Фомин заговорил проникновенно, глаза блестели, его лицо светилось той узнаваемой отрешенностью, с которой только русские люди могут всходить на эшафот.

— Ты так говоришь, Федотыч, словно агитируешь! — Путт скривился. — Вот ты говоришь — Родина? Нас сколько? Горстка! И сметут красные Локоть, как клопа ты давишь! Нет! — он горько махнул рукой. — Тебе это может и Родина, а мне…

— Это наша земля, наша, и за нее мы должны так гордо умереть, чтоб коммунистам тошно стало. А насчет Локтя… Я говорил вам, что я местный, но ты, — Фомин ткнул Путта в грудь, — вот что послушай! В апреле 1918 года к нам в Локоть дошло известие, что нашего государя-императора Михаила Александровича содержат в Перми. И потому мой батюшка решил вступить в любой отряд Красной Армии, что в те края должен отправиться, и постараться помочь государю бежать. Уже тогда мы чуяли, что большевики убьют его, слишком опасно было царское имя для их власти. И я попросил отца взять меня с собой, ибо не мог оставить своего крестного в руках этой сволоты…

— Твой крестный отец император Михаил Александрович?! — потрясенно воскликнул Шмайсер.

— Да, — просто ответил Фомин и, расстегнув пуговицы на вороте, достал золотой крестик. — Вот этот крест, он мне его самолично на шею повесил. Правда, этого я не помню, понятное дело, тогда младенцем был. Потому отец мне не отказал, с собою взял. Мы добрались до Нижнего Новгорода, затем отправились по Волге. По пути вступили в отряд добровольцами, и нас вместе с латышами и солдатами отправили в Пермь, куда прибыли в начале июня.

Слушали танкисты напряженно, даже покурить забыли.

— Так вот, прибыли в Пермь, но не успели: государя вывезли неизвестно куда! В ночь на тринадцатое июня царя отвезли в Мотовилиху и там убили. Об этом спустя восемь лет узнал от чекиста, дружок которого на казни присутствовал. Троцкист, меня в эту шайку вербовал, вот и разговорился в откровенности. Уж больно я им тогда нужен был. Убийством государя нашего стал предо мной похваляться, царский медальон тайком показал.

— И что? — с интересом спросил капитан.

— Да ничего! Напоил сучонка до омерзения и домой провожать пошел. А по пути задушил и в старую канализацию скинул, обобрав до нитки. Его через год нашли, кое-как опознали, только на грабителей, коих в столице тогда было превеликое множество, списали. Чтоб его в аду на трех сковородках жарили! Тварь, она и есть тварь… Понимаешь, Путт, мы все им мстим, — он обвел глазами сидящих, — каждому из нас они душу железом каленым выжгли! Вот только мне еще тошнее от того, что мы тогда не спасли императора! Ведь если бы он бежал, если бы смог спастись, может и жизнь наша, и история по-другому сложились бы! А ты говоришь Родина!

Фомин устало опустил голову.

— Да! Дела! — Шмайсер потрясенно курил. — Ты, Федотыч, считай, в своих руках будущее России держал… Ведь если бы… Ведь можно было все тогда изменить!