исторических и антропологосоциологических подходов развивает свою аргументацию и специалист по исторической социологии Кай Эриксен, автор важного труда «Своенравные пуритане» (Wayward Puritans): «…девиантные формы поведения часто являются ценным общественным ресурсом, обеспечивая контраст, необходимый для поддержания крепкого общественного порядка» [Erikson 1966][51]. Колдовские процессы являлись своего рода предохранительным клапаном для выпуска «пара», накопившегося вследствие общественных, судебных и религиозных конфликтов, и одновременно служили моральной поддержкой для выработанных пуританами норм. Эти процессы, несомненно, придали дополнительную прочность новоанглийскому обществу.

Наказания ведьм и колдунов часто служили для обозначения границ допустимого поведения, однако издержки – социальные потрясения, враждебность, загубленные жизни, казни – несомненно, способны развеять всякий оптимизм по отношению к роли колдовских процессов в сохранении общественного порядка. В местных сообществах со временем развивались подозрения в том, что те или иные их члены практикуют колдовство. Эти женщины на протяжении десятилетий оставались объектами различных слухов, сотни раз испытывали невыразимый ужас, ожидая близкого конца, и постоянно страшились, что молва выльется в официальное обвинение. Кроме того, после того как такая женщина становилась изгоем, слухи начинали распускаться также относительно ее детей и внуков. У историка Робина Бриггса мы обнаруживаем леденящий душу рассказ о том, как при возникновении толков о чьем-либо колдовстве дочерей «ведьм» немедленно охватывал смертельный страх. Линдел Роупер говорит о печальной участи детей, оставшихся сиротами после казни их матерей-«ведьм»: они подозревались в совершении тех же преступлений или, хуже того, возводили напраслину сами на себя [Briggs 1996; Roper 2004, особ. с. 181–221][52]. Видеть в этих мрачных событиях лишь функциональные элементы или факторы поддержания порядка означает смотреть на мир сквозь розовые очки.

Выводы, содержащиеся в этой книге, находятся в русле рассуждений Эриксена: магия – ив виде реальных практик, и в виде скрытой угрозы – помогала установить, а в какой-то мере и уточнить моральные принципы, действовавшие в Московском государстве. Но я не согласна с его социологическим объяснением, гласящим, что принесение в жертву случайного маргинала можно считать позитивным и конструктивным действием, направленным на сохранение ценностей общества и установление норм поведения. Эта точка зрения подразумевает, что следует закрыть глаза на жестокие судебные расправы, на шлейф страха и неприязни, тянувшийся за теми, кто выжил, на пытки, казни, изгнания, не только отнимавшие жизнь у осужденных, но и ударявшие по их семьям. Колдовство подготавливало почву для обсуждения в рамках репрессивной государственной системы. Даже процессы позволяли обмениваться взглядами, создавать нарративы и контрнарративы. Но рутинная жестокость – пытки, физические наказания, суровые приговоры (изгнание, лишение жизни) – выполняла скорее дисциплинарные функции и куда меньше способствовала социальному сплочению и установлению внутренней гармонии в обществе, чем полагает Эриксен.

Существуют и объяснения другого рода. Основой для них послужили особенности исторического развития Европы в раннее Новое время – создание и развитие законодательной базы, судебных и административных институтов и практик, связанных с расследованиями, слежкой, исполнением наказаний[53]. Такого рода анализ прекрасно применим к российскому материалу. В том, что касается формирования государства и строительства институтов, Московское государство напрямую следовало за Европой. Конец XVI века и весь XVII век стали временем бурного роста административного аппарата, церковного и государственного. Почти все колдовские процессы велись светскими, а не церковными судами, и поэтому увеличение государственного аппарата представляет для нас первостепенный интерес. Издавая все более обширные и противоречивые сборники законов, государство хотело распространить свою компетенцию на все сферы жизни своих подданных, стремясь обеспечивать сбор налогов и выполнение повинностей, осуществлять поимку разбойников и убийц, регулировать отношения собственности и порядок наследования, прикреплять крестьян и горожан к земле. Область применения закона постоянно расширялась, охватывая нарушения нравственных норм, отношений собственности и религиозного благочестия. От пассивного рассмотрения предлагавшихся им дел царские суды переходили к активным и даже упреждающим действиям, занимаясь слежкой за населением, розыском преступников и передачей нарушителей закона в руки правосудия. Слежка и исполнение наказаний требовали мощного административного и исполнительного аппарата, который следовало создать более или менее с нуля, и притом спешно. К концу XVII века в десятках государственных учреждений сидела целая армия чиновников, на местах работали землемеры, собиравшие также данные о населении, что позволяло решать не только земельные споры, но и конфликты по поводу того, кто к чьей земле прикреплен. Отряды чиновников наводнили также и провинцию. Воеводы (должность, соответствовавшая губернатору в Европе) назначались из Москвы, а их административный аппарат состоял из подьячих, которые брались из центральных учреждений и из числа местных жителей. Исполнительная и судебная власти не были разделены, поэтому воеводы с подьячими образовывали суд первой инстанции на местах. Даже самые мелкие дела отсылались на дальнейшее рассмотрение в Москву. Взрывной рост государственного аппарата стал необходимой предпосылкой колдовских процессов в России, как и в других странах. Без проникновения в толщу общества при помощи информационных и административных средств ни одно государство, какими бы далеко идущими ни были его намерения, не могло надеяться на поимку гадателей в далеких деревнях и бродячих знахарей, которых клеймили как кодунов. И здесь российское государство шагало в ногу с укреплявшимися европейскими монархиями [Brown 1983; Brown 2004; Kollmann 2012; Демидова 1987; Зимин 1982].

Одна из любопытных дискуссий, встречающихся в европейской литературе, касается преимуществ централизованной системы судопроизводства по сравнению с децентрализованной. Как правило, утверждается, что обширный и развитой судебный аппарат является обязательным условием возникновения колдовских процессов. Однако есть множество данных, свидетельствующих, что число процессов резко возрастало при сосредоточении власти на местах, особенно в руках епископов или князей, заинтересованных в преследовании ведьм и колдунов, или в тех случаях, когда власть внезапно исчезала или ослабевала. Такие кризисные моменты сопровождались максимальным количеством колдовских процессов в Англии в период гражданской войны и в Новой Англии, где отсутствие королевской хартии в преддверии салемских событий нарушило нормальный ход рассмотрения судебных споров [Blecourt 2009; Goodare 2009; Heuser 2002; Voltmer 2009; Konig 1979]. В России не отмечалось таких же масштабных волн страха перед ведьмами (колдунами), во время которых происходили судилища и казни, и это служит подтверждением гипотезе, что централизованная судебная система пресекала распространение паники. Царское государство старалось не допустить возникновения автономных центров судебной и исполнительной власти на местах и, как правило, добивалось в этом деле впечатляющих успехов. На протяжении XVII века уездные суды и приказные люди отсылали в Москву даже самые малозначащие постановления, и царь руководил гораздо более централизованной судебной системой, чем европейские монархи. Число колдовских процессов достигало максимума во времена беспорядков, но все же упадок центральной судебной или административной власти в России, по наблюдениям ученых, никогда не был настолько глубоким,