Подчинившись совету врачей, мы написали Михаилу Васильевичу небольшую теплую, дружескую записку с пожеланиями скорейшего выздоровления. Писал ее Киров, а подписали все трое.

Однако все сложилось трагично. 31 октября 1925 г. Фрунзе не стало.

Лева Шаумян, а также А. В. Снегов говорили мне, что сам Фрунзе в письмах жене возражал против операции, писал, что ему вообще стало гораздо лучше и он не видит необходимости предпринимать что-то радикальное, не понимает, почему врачи твердят об операции. Это меня поразило, так как Сталин сказал мне, что сам Фрунзе настаивает на операции. Снегов тогда сказал мне, что Сталин разыграл с нами спектакль «в своем духе», как он выразился. Розанова он мог и не вовлекать, достаточно было ГПУ «обработать» анестезиолога. Готовясь к большим потрясениям в ходе своей борьбы за власть, говорил А. В. Снегов, Сталин хотел иметь Красную Армию под надежным командованием верного ему человека, а не такого независимого и авторитетного политического деятеля, каким был Фрунзе. После смерти последнего наркомом обороны стал Ворошилов, именно такой верный и, в общем-то, простодушный человек, вполне подходящий для Сталина.

* * *

Весной 1927 г. предстоял Пленум ЦК партии. Главный вопрос – о заготовках хлеба, о мясе для снабжения населения, о валюте для закупки сырья и оборудования для промышленности, о заготовительных ценах. Сталин внес предложение в Политбюро назначить докладчиком по вопросам хлебозаготовок меня как наркома, считая, что вокруг этого вопроса развернутся прения.

Мне нравилось, как Сталин вел себя в этот период борьбы с оппозицией. Доклад был фактически отчетным, и поэтому было ясно, что развернется дискуссия о политике партии.

Я опасался, насколько хорошо мне удастся выполнить порученное дело. Сказал об этом Сталину. Он меня успокоил, заверив, что получится хорошо, только просил показать конспект.

Я набросал конспект и ему прочитал. Он сделал несколько замечаний, которые придали более осторожный характер выражениям и оценкам в моем докладе по вопросам, по которым мы сталкивались с оппозицией. Он объяснил это тем, что не надо обострять обстановку: «Пусть, если хотят, инициативу в этом деле возьмут на себя. Они раскроют все свои карты, и нам легко будет их идейно разбить».

И действительно, во время моего доклада были острые нападки оппозиции, причем участвовали все ее лидеры. Я парировал реплики, беря их же на вооружение там, где они могли пригодиться против оппозиции. Мне помнится, что Троцкий в своем выступлении очень подробно остановился на состоянии мирового рынка и его влиянии на экономику Советской страны. К этому времени на мировом рынке появились признаки кризиса: внешняя конъюнктура ухудшилась, стали падать цены на товары. Я, конечно, тоже об этом говорил. Я был высокого мнения об эрудиции Троцкого по части знания мирового рынка и капитала – он много жил за границей, а я был еще молодой и недостаточно опытный в таких делах. Но когда я послушал его выступление, оно показалось мне мелким и неумным, даже безграмотным. Он утверждал, что, начав торговать с капиталистическим миром, советская экономика вступит в мировой рынок и поэтому кризис в капиталистических странах охватит и нашу страну.

Я на практике уже знал, что это неверно, потому ответил ему, что выступление его неправильно. Я сказал, что, во-первых, при наличии монополии внешней торговли и планового руководства основными рычагами страны со стороны пролетарского государства наша экономика ограждена от вредного влияния капиталистического рынка. Внутренние цены мы строим независимо от того, что имеется на мировом рынке, и продаем и покупаем на мировом рынке в связи с той конъюнктурой, которая там есть, без того, чтобы расшатать нашу экономику. К тому же практика, итоги нашей работы за несколько месяцев до кризиса показали, что если мы потеряли на падении цен экспортных товаров известную сумму, то зато выиграли на том же падении цен импортных товаров, которые идут к нам по линии мирового рынка. Даже с точки зрения материальных потерь выходим из этого кризиса фактически «так на так», как будто его и не было, и поскольку валютная касса у нас единая, потери экспорта покрываются импортом, баланс почти не меняется, а иногда меняется к выгоде.

Я был доволен, что пленум очень хорошо принял мое выступление. И Троцкий, который любил давать реплики, сидел как будто прибитый и не находил, что сказать. Надо признаться, я был доволен самим собой в стычке с Троцким по этому вопросу. Сталин сидел, слушал, реплик не подавал.

После 15–20 ораторов-оппозиционеров и наших сторонников, когда со стороны оппозиции были исчерпаны все аргументы и высказаны все контраргументы со стороны ЦК, взял слово Сталин. Спокойно, методично, без ораторских приемов стал подводить итоги прениям, опровергая главные положения оппозиции, без ругани, без нападок, но с твердой, объективной оценкой. Оппозиция выглядела глупо.

Было приятно видеть, как Генеральный секретарь партии начал бой с оппозицией: выпустил на поле боя сначала в лице докладчика не главную силу, дал возможность сторонникам линии ЦК вступить в драку с оппозицией, а когда все карты оппозиции были раскрыты и частично биты, он сам стал их добивать со спокойствием и достоинством, не в тоне обострения, а, наоборот, успокоения.

Поведение Сталина на этом пленуме говорило в его пользу. С одной стороны, он, предоставляя возможность выступить не руководящим работникам ЦК, а, так сказать, работникам «среднего калибра», давал нам возможность учиться принимать удары на себя, наносить контрудары, учиться полемике. С другой стороны, это облегчало выявление главных доводов противников в спорах с ними, что помогало ему наносить завершающие удары. А главное то, что в этой роли Сталин выглядел скромным, подтянутым, не задиристым, а как бы обороняющимся.

До этого были случаи, когда он вел себя не так, как здесь, и, по-моему, неправильно, например, в связи с брошюрой Зиновьева. Тогда он изменил своему умению владеть собой и правильной тактике борьбы с оппозицией. Но в целом, за этими изъятиями, создавалось впечатление, что борьба с оппозицией ведется правильно с точки зрения партийных норм.

* * *

Сегодняшнему читателю, видимо, надо дать некоторые разъяснения о тогдашней внутрипартийной жизни, о дискуссиях, оппозиционных течениях и т. д. Прежде всего, надо помнить, что дискуссии эти были именно внутрипартийными, т. е. велись споры между единомышленниками в главном, т. е. между людьми, являвшимися коммунистами, целью которых было строительство нового общества. Конечно, порой некоторых так «заносило», как, например, Троцкого, что личные амбиции на непогрешимость и правоту всегда и во всем в силу самой логики борьбы переходили грань допустимого, проявляли неподчинение решениям большинства, т. е. нарушали устав партии. Думаю, что в отношении некоторых других руководителей, включая Сталина, также можно сказать, что к идейной борьбе примешивался личный фактор, соперничество за престиж и руководящие позиции в партии. Но для громадного большинства других членов партии было ясно одно – в трудных условиях первых лет существования первого в мире социалистического государства опасность раскола партии означала опасность гибели революционных завоеваний.