В ночи таились предчувствия ужасов, но в действительности ничего не случалось: звуки крадущихся шагов не обрывались ничьим появлением, постукивание и шарканье ничему не предшествовали. Они были необъяснимы, но, к счастью, явно ни к чему потустороннему не имели отношения, так что в конце концов, несмотря ни на что, глаза мои начали слипаться, и скоро меня стало качать на табурете. Собравшись с духом, я осмелился слезть с него и осторожно перебраться на постель напротив. Я забрался к самой стенке, прижался к ней спиной и почувствовал облегчение. Какое-то время я лежал, разглядывая свечи и неясные тени от них в углах комнаты, и размышлял, что буду делать, когда они погаснут, как вдруг в окно засветило солнце.

В доме Уэндеров я нашел немного хлеба и поел, но к тому времени, как я добрался до дома, снова проголодался. Сначала я намеревался незаметно пробраться в свою комнату. У меня была слабая надежда, что мое отсутствие прошло незамеченным и мне удастся притвориться, что я всего-навсего проспал. Но удача мне изменила. Мэри увидела меня из окна и громко позвала:

— Немедленно иди сюда. Тебя все ждут. Где ты был? — и, не дожидаясь ответа, добавила: — Отец бушует. Лучше пойди к нему, чтобы не было хуже.

Отец сидел с инспектором в нашей парадной комнате, которой мы обычно не пользовались. Я, по-видимому, пришел в критический момент. Инспектор выглядел как всегда, зато отец был грозен.

— Иди сюда! — рявкнул он, как только я показался в дверях.

Я неохотно приблизился.

— Где ты был? Тебя не было всю ночь! Где ты был? — требовательно вопрошал отец.

Я молчал. Он выпаливал вопрос за вопросом и, так как я не отвечал ни на один, свирепел на глазах.

— Отвечай! Запирательство не поможет. Кто эта девчонка, это Богохульство, с которым ты был вчера? — кричал отец.

Я продолжал молчать. Глаза его сверкали от ярости. Таким я его еще никогда не видел и от страха был чуть жив. Тогда вмешался инспектор. Тихим голосом он произнес:

— Дэвид, ты же знаешь, что сокрытие Богохульства очень и очень серьезная вещь. Людей за это сажают в тюрьму. Долг каждого заявить мне о любом Нарушении, даже если нет полной уверенности в нем, чтобы я мог разобраться. В данном случае нет даже сомнений, разве что молодой Эрвин ошибся. Он говорит, что у этой девочки шесть пальцев на ноге. Это правда?

— Нет, — ответил я.

— Он лжет, — сказал отец.

— Я вижу, — спокойно и рассудительно продолжал инспектор. — Что ж, если это неправда, то не имеет никакого значения, если мы узнаем, кто она. Ведь так?

Я ничего не ответил. Так казалось вернее. Мы смотрели друг на друга.

— Ты с этим согласен? Если это ложь, то… — Он намеревался убеждать меня дальше, но отец оборвал его:

— Я сам справлюсь. Мальчишка лжет, — и, обращаясь ко мне, добавил: — Иди в свою комнату.

Я заколебался. Слишком хорошо я знал, что за этим последует, но, кроме того, я знал, что, раз отец в таком настроении, я получу свое независимо от того, скажу им правду или нет. Сжав зубы, я повернулся к выходу. Отец шел следом, по пути он взял со стола хлыст.

— Это мой хлыст, — вежливо сказал инспектор.

Отец как будто не слышал pro. Инспектор встал.

— Я сказал, это мой хлыст, — повторил он суровым голосом.

Отец остановился и резко бросил хлыст обратно на стол.

Зло посмотрев на инспектора, он повернулся и пошел за мной.

Я не знаю, где была в это время моя мать. Может быть, она боялась отца, но утешить и помазать мне спину пришла Мэри. Она плакала, помогая мне лечь на постель, потом покормила меня с ложечки бульоном. При ней я старался держаться, но когда она ушла, заплакал навзрыд — не от боли в исполосованной спине, а от презрения к себе, унижения и горечи. В отчаянии я сжимал в руке желтую ленточку и локон каштановых волос:

— Я ничего не мог поделать, Софи! Я ничего не мог поделать!

Вечером, когда я немного успокоился, то понял, что со мной пытается говорить Розалинда. Другие тоже озабоченно интересовались, в чем дело. Я рассказал им о Софи. Теперь это не было секретом. Я почувствовал, что они неприятно поражены, и пытался объяснить им, что Отклонение, по крайней мере маленькое Отклонение, не делает человека чудовищем, как нам говорили. Оно никак не сказывается на человеке, во всяком случае, на Софи оно не отразилось.

Они восприняли это с сомнением. Все, чему нас учили, восставало в них против этого, хотя они понимали, что я верю в то, о чем говорю. Когда общаешься при помощи мыслей, не можешь лгать. Не очень успешно усваивали они новую идею о том, что Отклонение не обязательно противно и безобразно, поэтому особенно утешить меня мои собеседники не могли, и я не огорчился, когда один за другим они умолкли. Я понял, что они заснули. Сам я очень устал, но сон не шел. Я лежал и представлял себе, как Софи и ее родители пробираются на юг под сомнительную защиту Зарослей, и отчаянно надеялся, что они уже достаточно далеко и мое предательство им не повредит. А когда наконец я заснул, то сны стали быстро сменяться один за другим. Мелькали люди, лица, какие-то сцены. Снова мы стояли посреди двора, и отец расправлялся с Нарушением, которым была Софи, и я проснулся от собственного крика, когда пытался его остановить. Мне было страшно засыпать снова, но я все же заснул и на этот раз увидел другой сон. Мне опять пригрезился большой город у моря, с улицами, домами и летающими штуками в небе. Уже много лет он снился мне, но все выглядело так же, как раньше, и почему-то меня это успокоило.

Мать заглянула ко мне утром, но держалась холодно и смотрела с укоризной. Заботы обо мне взяла на себя Мэри. Она велела мне в этот день не вставать с постели, а лежать не двигаясь на животе, чтобы спина быстрее заживала. Я кротко подчинился всем ее указаниям, потому что так меньше болело, и лежал, обдумывая план бегства. Бежать я собирался, как только заживет спина и я смогу встать. Я пришел к выводу, что мне нужна лошадь, и посвятил большую часть утра решению вопроса, как ее украсть и ускакать в Заросли.

Днем заглянул инспектор, прихвативший с собой пакет пирожных с кремом. Какое-то время я даже подумывал о том, чтобы как-нибудь невзначай узнать у него поподробнее о Зарослях: в конце концов, инспектор по Отклонениям должен знать о них больше других. Но потом раздумал, решив, что это слишком рискованно.

Инспектор пришел по делу. Очень доброжелательно и сочувственно он жевал сладости и дружеским тоном задавал вопросы:

— Сколько времени ты знаком с ребенком Уэндеров? Как, кстати, ее зовут?

Я ответил ему, теперь это не могло причинить ей вреда.

— Давно ты узнал, что Софи — Отклонение?

Я счел, что правда уже не ухудшит положения, и признался:

— Давно.

— А как давно?

— Что-то около полугода.