особо пояснял. Не слушает. Все норовит по-своему сладить. Взялся без дозволения увечья лечить. Едва потом человека отходили.

— Кого? Обзови.

— Запамятовал. Егорка, не помнишь?

— Неа. Ушел тот парень и сгинул. Убег, от нового медикуса спасаясь.

— Правду речет сирота, — опять сбился на блеяние Гаврила.

— А ты что скажешь в свое очищение, Илюшка Николаев сын Донков?

Мураш не ошибся: Горимысл был памятлив, умен и не склонен к поспешным решениям.

— Коллега, вероятно, вспомнил больного по имени Руслан со сложным переломом голени. — Илья успел несколько успокоиться. Руки уже не так чесались, свернуть лейб-душегубу шею.

— Из татаровей? — мимоходом спросил Горимысл.

— Не знаю. Не спрашивал.

— Много иноплеменных прозвищ у нас в слободе. Ладно. Говори дальше.

— Так складывать кости, как делает ваш медикус нельзя, — Илья начал с самого на его взгляд важного. — Кости сначала надо вправлять, только потом одевать лубки. Иначе человек останется калекой.

— Говорил я тебе! — взревел бас на медикуса. — Продолжай, Илюшка.

— Тот парень полностью поправился. Если его разыскать, думаю, он подтвердит. Да и сами все увидите.

— Где ж его сыщешь? — плаксиво запричитал Гаврила Петрович, — Бежал больной от дохтура сего страхолюдного, только пятки сверкали.

— Бежал?

— Улепетывал.

— Значит, ногу ему правильно твой помощник сложил, — неожиданно припечатал Горимысл.

Гавриле Петровичу осталось, прикусить язык.

— Приговариваю: Илюшку из лекарни забрать. Друг дружку потравите — ладно. Людей последних ведь изведете. Знамо, медикус за свою правоту ни здорового, ни больного не пожалеет. Ни старого, ни…

Малого, — закончил про себя Илья, — по тому что не было детей в благословенном городе Дите. Отсутствовали. Если и проявлялись, исчезали тотчас. А свои? Женщины не родют, — поведал, забежавший в гости Мураш. И дальше на расспросы любопытного проявленца отвечать не стал. Не знает в чем дело, или не велено говорить? Разносить, так сказать, вредные слухи? Низь-зь-зья!

Все как дома. Там тоже долго было низь-зья. А когда стало зя, голодный желудок и больная совесть заставляли пахать, а не заниматься трепом.

Навалилась каменная усталость. Илья стоял, глядя в одну точку, и тупо мыслил: жизнь в городе Дите и не жизнь вовсе. Сбил его тогда пьяный грузовик. И попал-таки грешный доктор в Ад, где нудно, пыльно, волгло, муторно…  и вечно. Однако вон же — умирают. Ну, это те, кому особо повезло.

— Очнись, Илюшка, — прогремело над ухом. — Ступай за мной.

А на улице, когда выбрались из влажной духоты:

— Пондравился ты мне. Будешь при комиссии сидеть, хвори определять.

Душа, ловившего каждое слово лейб-медикуса, явственно поползла в пятки, по пути освобождая от себя организм. Личико на глазах сморщилось, будто шарик сдули. Руки повисли. А там и весь он отстал.

В гору поднимались неспешно. Впереди, естественно, Горимысл. За ним — свита, в хвосте которой терялся Илья. Он быстро устал. Стало жарко. Пришлось снять куртку и нести в руках. Тошнило. Мысли объявлялись отрывочные и не вполне логически безупречные. Пондравился? — это как? Это что? Горимысл свет Васильевич, так, укрепляет свои позиции против Хвостова? Или честно болеет за дело? Правдоподобно и от того опаска пробирает. Видели, знаем, плавали. Как выручил-поднял проявленца, так и скормит его при случае. Не жалко. Кто Горимысл и, кто Илья? А если «пондравился» и есть главный аргумент, от которого все танцуется в городе Дите?

Ну, попросят тебя, присмотреть за Хвостовым: что сказал, что сделал; компромата накопать…

Какая же, хрень в голову лезет! Это — инхфекция, не иначе. Должно, от лейб-коновала заразился — подлючесть кудрявая, передается при словесном контакте, распространяется на не привитых. Привитые переносят в легкой форме, исключительно молча.

Так, о чем я думаю? О человеческих ценностях? Браво! Тащусь в мэрию города Дита, находящегося согласно описаниям, где-то в шестом круге Ада, и размышляю о подлости. Вы, г-н Донкович, рехнувшись? Или все же не Ад? Значит — выжить! Зубами прогрызть дорогу назад. А если придется — по трупам?

Илья остановился. Комиссия уходила. Следовало отдышаться. Предыдущая мысль канула. Он не стал ее догонять. Не захотел?

Или время не пришло?

Мэрия располагалась в здании из трех этажей — поверхов — как отрекомендовал Гороимысл. Новому эксперту показали его комнату. Казематик с узким оконцем под потолком даже умилил. Три недели в людной палате под стоны увечных и храп Гаврилы научили ценить одиночество.

Провожатый, объяснил насчет ужина: вечером на раздаче получишь свою порцию, день нынче не присутственный, так что, обеда не положено. Фиг с ним, решил Илья и, наконец, во исполнение своей первой в городе дите мечты, разделся и завалился спать в настоящую, хоть и жесткую постель.

Первые дни в мэрии прошли под непрерывные вопли Хвостова. Случись, комиссарской воле воплотится в материальную силу, от Ильи осталась бы куцая горка пепла. Но Горимысл веско укоротил сутягу, дескать, дохтур прошел большинством голосов. Решили: будет эксперт в комиссии. Не хочешь подписывать — твое дело. Крики поутихли. Хвостов, разумеется, не примирился, но на время оставил попытки выжить Илью.

Дело, к которому его определили, оказалось не пыльной, муторной, как утро рабочего дня синекурой. Илья быстро заскучал. А заскучав, приступил к расспросам. Устройство здешнего мира, /если оно — мир/ему так никто и не растолковал. Похоже, сие не очень интересовало здешних невольных поселенцев. Живут себе, и живут. Крыша над головой есть. Каша — два раза в день. Дома жены отдельные еще чего сготовят. Дело исправляют. Вон опять проявленец попался, а что на решетку кидается, так то от испуга. Погоди маленько, дни через три в себя придет. И приходили. Отвечали на положенные вопросы. Если Илья просил, раздевались, показывали раны или увечья. На дальнейшее его юрисдикция не распространялась. Илья как-то заметил на одном до посинения испуганном мужичке вшей.

— Не плохо бы санитарную обработку провести. Хоть помыть его.

— Ништо, — отозвался Горимысл. — Сами сдохнут. Заметил, аль нет? Ни тараканов тут, ни мышей. А какая и забежит, так то — проявленка. Ее велено ловить и Иосафат Петровичу сдавать. Он распорядится.

— Вы их убиваете?

— Придумал тоже. Зачем скотину губить? Господин Алмазов к себе тварь забирает. У него они живут, а кои и расплождаются.

На вопрос, кто такой г-н Алмазов, тот же Горимысл коротко бросил:

— Сам увидишь.

Потом Илья докопался до приходных книг — гордости Иосафата Петровича. Почерк председатель трибунала имел ровный и убористый. Но в тексте наличествовали элементы дореформенной письменности. Яти и ижицы страшно мешали при чтении. Илья не сразу приноровился. Зато через некоторое время уразумел: численность населения Алмазной слободы города Дита была практически постоянной. В месяц проявлялось от трех до пяти