Анил сидела и смотрела на него. Жар понемногу отступал, ей становилось лучше. Она повторно начала осматривать скелет при свете серной лампы, суммируя факты его смерти — вечные истины как для Коломбо, так и для Трои. Одно предплечье сломано. Кости частично обгорели. Шейный отдел позвоночника поврежден. Возможно, небольшое пулевое ранение на черепе. Вход и выход.

По повреждениям костей она могла сказать, что случилось с Моряком перед смертью. Он поднимает руки к лицу, защищаясь от удара. В него стреляют из винтовки, одна пуля проходит сквозь руку, другая попадает в шею. Когда он падает на землю, к нему подходят, чтобы прикончить.

Coup de grace.[7] Самая маленькая, самая дешевая пуля двадцать второго калибра, в отверстие от которой легко проходит шариковая ручка. Потом его попытались сжечь, и в свете этого костра начали рыть могилу.

В больнице на Кинси-роуд рядом с дверью главного врача висело изречение:

Пусть смолкнут разговоры,

Стихнет смех.

Здесь смерть любезно согласилась

Помогать живым.

Строки на латыни, сингальском и английском. В стенах лаборатории, где она время от времени работала, когда нуждалась в лучшем оборудовании, она могла расслабиться, одна в большой комнате. Она обожала лаборатории. Сиденья у стульев спереди всегда были немного скошены, поэтому приходилось сидеть, слегка нагнувшись вперед. Постоянный наклон вперед, выражавший непритворный интерес к происходящему. По периметру вдоль стен стояли бутылки с жидкостью свекольного цвета. Она ходила вокруг стола, искоса поглядывая на тело, потом садилась на табурет, и время исчезало. Ни голода, ни жажды, ни желания оказаться в компании друзей или любовника. Лишь где-то вдалеке кто-то стучал по полу, бил деревянным молотком по старому бетону, словно пытаясь пробиться к истине.

Она встала у стола, прижавшись к нему бедренными костями. Скользнула пальцами по темной деревянной поверхности, чтобы ощутить песчинку, или осколок, или крошку, или что-то липкое. В своем одиночестве. Ее руки были темны, как стол, никаких украшений, кроме браслета, который звякнет, если мягко опустить на стол руку. Никаких посторонних звуков, пока Анил размышляет в тишине.

Эти помещения были ее домом. В пяти или шести домах ее взрослой жизни она поставила себе за правило жить ниже своих средств. Дом она так и не купила, а ее съемные квартиры оставались полупустыми. Хотя в ее жилище в Коломбо был маленький бассейн, в котором плавали цветы. Он казался ей роскошью, способной в темноте привести в замешательство вора. Ночью, вернувшись с работы, Анил сбрасывала сандалии и стояла в мелкой воде среди белых лепестков со скрещенными на груди руками. Она как бы раздевала день, снимая один за другим пласты событий, пока внутри не оставалось ничего. Постояв так немного, она с мокрыми ногами отправлялась в постель.

И сама Анил, и все другие знали, что она человек решительный. Ее звали Анил не всегда. В детстве у нее имелось два совершенно неподходящих имени, и она очень рано захотела стать Анил. Так звучало второе, неупотреблявшееся имя ее брата. В двенадцать лет она попыталась выкупить у него это имя, пообещав поддерживать его во всех семейных спорах. Он отказался от сделки, хотя знал, что больше всего на свете ей хочется заполучить это имя.

Ее кампания вызвала гнев и огорчение семьи. Она перестала отзываться на любое из двух своих имен, даже в школе. В конце концов ее родители смягчились, оставалось уговорить ее раздражительного четырнадцатилетнего брата отказаться от своего второго имени. Он заявлял, что когда-нибудь оно, возможно, ему понадобится. Два имени придавали ему больший вес, и, вероятно, второе из них отвечало другой стороне его натуры. К тому же оставался еще дедушка. На самом деле никто из детей не знал дедушку, которому когда-то и принадлежало это имя. Родители воздевали руки к небу, и наконец брат с сестрой заключили соглашение. Она отдала брату сто скопленных рупий, набор ручек, на который он давно зарился, найденную ею жестянку с пятьюдесятью сигаретами «Золотой лист», а также оказала сексуальную услугу, которую он потребовал после долгих препирательств.

С этого дня она не позволяла вносить свои прежние имена в паспорт, аттестат и прочие официальные документы. Позже, воскрешая в памяти детство, она острее всего вспоминала тоску по этому имени и радость, когда оно наконец-то ей досталось. В этом имени ей нравилось все: утонченная обнаженность и женственность, хотя оно и считалось мужским. Спустя двадцать лет оно вызывало у нее те же чувства. Она охотилась за желанным именем, как за любовником, которого она, увидев, возжелала, не соблазняясь более ничем.

Анил вспоминала покинутый в юности город, сохранивший атмосферу девятнадцатого века. Продавцы креветок на Дьюпликейшн-роуд, протягивающие свой улов проезжавшим мимо машинам, дома в Коломбо, выкрашенные в безупречно белый цвет. В этом районе-жили богачи и политики. «Heaven… Colombo seven…» — переодеваясь к обеду, напевал ее отец на мелодию «Cheek to Cheek», пока Анил вдевала запонки в манжеты его рубашки. Между ними давно был заключен молчаливый пакт. И она знала: когда бы отец ни вернулся с танцев, каких-то других занятий или экстренных операций, утром на рассвете он повезет ее по пустынным улицам в Оттерс-клаб — плавать. На обратном пути они остановятся выпить чашку молока с сахарными пончиками, завернутыми в глянцевую страницу из английского журнала.

Даже в сезон муссонов она в шесть утра выбегала из машины под проливным дождем, ныряла в покрытую рябью воду и целый час плавала до изнеможения. Десять девочек и тренер, дождь, колотивший по жестяным крышам машин, по плотной воде и тесным резиновым купальным шапочкам, пока пловчихи с плеском погружались в воду, переворачивались и выныривали снова, а горстка родителей читала «Дейли ньюс». В детстве все серьезные усилия и энергия были истрачены к половине восьмого утра. Эту привычку она сохранила на Западе, занимаясь по два-три часа перед тем, как отправиться на медицинский факультет. Ее последующая одержимость научными исследованиями была некоторым образом сродни подводному миру, где она плыла на пределе сил, словно всматриваясь в будущее.

Поэтому, несмотря на вчерашнее предложение Сарата отоспаться, Анил уже позавтракала и собиралась успеть к шести утра в больницу на Кинси-роуд. Вдоль обочины стояли всегдашние продавцы креветок, протягивая ночной улов. От веревок, дымящихся возле киосков с сигаретами, витал запах конопли. Ее еще в детстве влекло, притягивало к этому запаху. Вдруг непонятно почему ей вспомнились девочки из женского колледжа, глядевшие с балкона на мальчиков из колледжа Святого Фомы, грубиянов и невеж, которые старались пропеть как можно больше куплетов из «Доброго судна „Венера"», пока их не прогнала надзирательница.

На славном на судне «Венере»

В прозрачной, как кружево, пене

Носовая фигура —

Грудастая дура

Верхом на вздыбленном члене.

Обычно воспитанницы колледжа, невинность которых подвергалась не большей опасности, чем невинность дам в эпоху рыцарской любви, лет в двенадцать-тринадцать с изумлением знакомились с этими странными стишками, однако при этом с удовольствием их слушали. Анил вновь довелось услышать эту песню только в двадцать лет, в Англии. И там, на вечеринке после матча в регби, в устах орущих мужчин, она показалась ей более уместной. Однако фокус заключался в том, что мальчикам из колледжа Святого Фомы хотелось допеть эту песню до конца, и поначалу они исполняли ее как хорал — с трелями, вариациями и распевами без слов, — и это усыпляло бдительность надзирательницы, которая на самом деле улавливала всего лишь общую интонацию. Только девочки из четвертого и пятого классов слышали каждое слово: