Продолжая говорить, она присела за невысокий изящный столик, стоявший в дальнем конце комнаты, картинным жестом воткнула сандаловую палочку в выгнутый колокольчик курильницы и принялась машинально перебирать многочисленные коробочки из полированной яшмы, нефритовые флакончики и украшенные орнаментами шкатулки с бальзамами, благовониями, притираниями, украшениями и еще неизвестно чем, которыми он был заставлен. Госпожа Сюань сидела вполоборота к судье, и тот невольно залюбовался ее печальным профилем, отчетливо вырисовывавшимся на фоне приоткрытого окна.

– …Столь коварны и запутанны, что проследить их цель даже такому проницательному человеку, как вы, господин Бао, будет непросто. Быть может, сиятельный Чжоу-ван нужен злоумышленникам живым, чтобы использовать принца в своих гнусных целях; тем более теперь, когда меня уже не будет с ним. – Глаза Сюаньнюй Беспорочной вновь наполнились слезами. – Кто вдохновит сиятельного Чжоу-вана изысканными стихами и достойными примерами для подражания?!

Явно увлекшись, госпожа Сюань неожиданно заговорила глубоким мелодичным голосом, и произносимые нараспев слова сразу наполнили комнату, невольно заставляя вслушиваться и внимать каждому звуку с трепетом душевным, так что судье Бао стоило некоторого труда избавиться от этого наваждения.

– Кто напомнит кровнородственному принцу о смелом Цао Пэе,[17]благородном Су Цине[18]или пылком У-ване?![19]Кто поддержит великого Чжоу в трудную минуту советом и утешением? О, теперь в его душе навеки поселятся осенние ветры, которые будут шептать ему холодные слова отчаяния и злобы, и некому отныне…

Поняв, что больше от убитой горем женщины ничего не добьешься, выездной следователь поспешил откланяться. Что-то крылось в словах отвергнутой фаворитки, какие-то неуловимые нити, на которые следовало бы обратить внимание, но достойный сянъигун никак не мог вытащить это «что-то» на поверхность темного пруда своего рассудка, а потому решил временно отложить размышления на эту тему.

На сегодня у него был намечен еще один визит.

Пожалуй, не менее важный.

Цзюйжэнь Тун, чью замечательную тигровую орхидею вдребезги изорвал сошедший с ума торговец Фан Юйши, был болен. Он пластом лежал в кровати, укрытый, несмотря на теплый день, двумя шерстяными одеялами и еще легким покрывалом, и время от времени издавал протяжный стон. Одеяла были натянуты до самого подбородка, а на лбу у цзюйжэня Туна покоилось пропитанное яблочным уксусом полотенце, время от времени сменяемое его младшей женой, – так что из всех тридцати восьми частей тела несчастного цзюйжэня виден был лишь один не в меру длинный нос, которым Тун страдальчески шмыгал.

Судья Бао невольно хмыкнул при виде этой душещипательной картины, и ему пришло в голову, что господин Тун сейчас весьма смахивает на заплаканную наложницу Сюань. Это сравнение сразу же загнало внутрь уже готовую было проступить на губах выездного следователя улыбку. Он давно привык доверять случайно всплывающим в голове мыслям, пусть даже и не оформившимся до конца в уверенную догадку. Неспроста пришло оное сравнение на ум дотошному следователю, не первый год и даже не первое десятилетие «Поддерживающему Неустрашимость»! Небо свидетель, существовала некая скрытая связь не только между этими двумя дурацкими происшествиями, но и между двумя пострадавшими людьми, чиновником Туном и наложницей Сюань. И судья Бао твердо решил эту связь выяснить.

– Как ваше драгоценное здоровье, уважаемый господин Тун? – вежливо поинтересовался следователь, присаживаясь рядом с постелью больного в плетеное кресло, услужливо пододвинутое младшей женой.

И еле заметного кивка хватило, чтобы понятливая хозяйка выскользнула из комнаты.

– Ох, и не спрашивайте, господин судья! – хнычущим голосом простонал цзюйжэнь из-под одеяла. – Когда я обнаружил то непотребство, что сотворил проклятый варвар с моей любимой орхидеей, – думал, рассвета уж не увижу! А ведь я ее растил, лелеял, берег пуще сына родного, потому что готовил в подарок для сиятельного Чжоу-вана…

Сердце слегка екнуло в груди судьи, но высокоуважаемый сянъигун не подал вида, насколько взволновало и заинтересовало его это известие.

– Так вы заранее выращивали подарок сиятельному принцу? – с воодушевлением, подобающим случаю, переспросил он.

– Разумеется, господин Бао! Не один месяц готовился я к этому знаменательному дню, когда смогу вновь увидеть столь горячо любимого всеми нами, и мною в особенности, сиятельного Чжоу-вана, дабы преподнести ему взлелеянную мной орхидею несравненной красоты и прочесть специально к этому случаю сочиненные вашим ничтожным собеседником стихи!

Досточтимому Туну едва хватило дыхания, чтобы произнести этот потрясающий, но несколько длинноватый пассаж.

– И вот из-за подлого варвара, достойного казни бамбуковой пилой на деревянном осле, все мои труды пропали даром! Нечего подарить мне принцу, да и сам я занемог и не в силах теперь отправиться в Столицу на сдачу экзаменов, к которым столь старательно готовился дни и ночи!

– Не отчаивайтесь так, уважаемый господин Тун. – В голосе судьи звучало неподдельное сочувствие, хотя такового он отнюдь не испытывал к этому заносчивому неженке, не привыкшему стойко сносить удары судьбы. – Вы обязательно поправитесь и успешно сдадите экзамены в следующем году. Я уверен, весь Нинго еще будет гордиться вами! А что касается подарка сиятельному Чжоу-вану, то у вас ведь остались стихи? Кто же мешает вам усладить утонченный слух принца изящнейшими строками, перед коими наверняка меркнет слава стихотворцев прошлого?

– Да, стихи… – растерянно промямлил цзюйжэнь Тун, пряча под одеяло и нос, словно стыдясь солнечного света. – Но не могу же я явиться к принцу без подготовленного мной дара, каковым являлась моя не имеющая себе соперников орхидея! Стихи предполагались лишь в качестве дополнения к ней, не более… Нет, нет и нет! И не уговаривайте меня!

– Но вы позволите хотя бы мне, недостойному, насладиться дарами вашего поэтического таланта? – вкрадчиво поинтересовался судья, и не собиравшийся уговаривать возбужденного Туна. – Разумеется, они предназначались не мне, низшему из низших ценителей, – но теперь, когда ваш тонкий план по воле судьбы потерпел неудачу, неужели ваши прекрасные стихи должны пропасть втуне? Неужели вы лишите меня несравненного удовольствия прочесть их?