– Что вы хотите сказать? – в ужасе спросил Тимурхан.

– Я хочу сказать, что в знак признательности за твое служение моей империи я лично позабочусь о ней. Я решил оказать Фейре великую честь и взять её в жены в гарем в качестве моей кадины.

Ловушка захлопнулась. Как мог Тимурхан открыть султану, что Фейра его сводная сестра, а он сам, смиренный морской капитан, когда-то делил ложе с его матерью? Его казнили бы на месте, и Фейру ждала бы не лучшая участь. Должен ли он поклониться и принять оказанную честь, отправиться в смертоносное плаванье и смириться с тем, что Фейра будет цела и невредима, но ей придется каждый день терпеть домогательства брата?

Выбора не было. Он поклонился.

Султан смотрел, как он идет к двери, и улыбался. Тимурхан недооценил его, как и многие другие. Фейра была не единственной, кто знал то, чего ему знать не полагалось.

Ему было известно, что Фейра его сестра, но это султана не беспокоило.

* * *

Тимурхан шел по дворам Топкапы, понимая, что не вернется сюда никогда. Проходя мимо гарема, он задумался, как часто делал, там ли она. Для его глаз дверь была закрыта – всегда, и её охраняли черные евнухи.

Но не сегодня.

Наружные двери оказались распахнуты и внутренние тоже. Скрепя сердце, словно один только взгляд мужчины считался вторжением в этом месте, он заглянул в двери через небольшой дворик, за которым были настежь открыты другие двери. За этими вторыми дверями на подушках возлежала женщина. Она была недвижна, кожа её потускнела, и казалось, что она умерла. Но когда он взглянул на неё, она открыла глаза – глаза цвета моря.

Внезапно он вернулся на двадцать один год назад, в тот день, когда эти глаза околдовали его на маскараде на Паросе. Эти глаза приковали его к себе, заставив похитить ту, которой принадлежали, галопом домчаться до его корабля и увезти её в Константинополь. Теперь он снова видел эти глаза, в последний раз. Осознав, что это конец, а не начало, он отвернулся.

Сейра никак не могла вспомнить, что они ели на ужин тем вечером.

Она приготовила ужин и зажгла медные лампы, когда зашло солнце. Пробуя еду, она не чувствовала вкуса.

Снова и снова Фейра обдумывала пути, открытые для неё. Она могла рассказать обо всем отцу и не сдержать слова, данного умирающей матери. Или могла сохранить тайну и ничего не говорить. Так ничего и не решив, она заняла свое место за столом – напротив отца. Единственное, в чем она была уверена, – она не уедет из Константинополя. Если её мать скончалась, а отец собирается покинуть её, этот город – единственное, что у неё остается.

Фейра внимательно смотрела на Тимурхана. Он казался рассеянным. Она взглянула на его лицо, загорелое и обветренное за четыре десятка лет, проведенных в море, – бороду, смазанную маслом на заостренном кончике и уже испещренную седыми волосками, янтарные глаза – точь-в-точь такие, как у неё. Он сидел на своем привычном месте, во главе отполированного стола, перед решетчатым окном, которое бросало на него узорчатые отблески. Он молчал и тоже мало ел.

Фейра уважала отца, была послушна ему, как подобает всем примерным дочерям; она любила его и, что намного важнее, хорошо относилась к нему. Но все же она немного побаивалась его.

Он был строгого нрава. Ревностно оберегая её непорочность, он одобрял то, как тщательно она скрывала себя от мира. Он бил её, когда она перечила ему, и она не осуждала его за это – какой отец не бьет своих дочерей? – и целовал, когда был доволен ею. Но в последнее время, совсем недавно, что-то изменилось. Иногда, говоря о чем-то за ужином или рассказывая о своей работе, она замечала в нем перемену – столь же неуловимую, как изменение прилива, когда вода начинает двигаться в обратном направлении. Фейра стала замечать, что у него увлажняются глаза и, более того, в них мелькает страх.

Причиной этой обретенной ею власти над отцом стали её знания. Несколько раз он спрашивал её мнение по медицинским вопросам, а иногда уступал ей – даже в присутствии своей команды. В тот последний вечер, во время трапезы, он неохотно расспрашивал её о том, как лечить зараженного человека, как сдержать распространение серьёзного заболевания, если больной находится среди других людей. Она видела, что ему от всего этого не по себе, будто что-то утрачено навсегда.

Фейра решила рассказать отцу что-нибудь, что не нарушит слова, данного её матери, но поможет ей решить, что делать.

– Моя госпожа скончалась, – слова сорвались с губ Фейры и загремели в тишине, как мраморные кости на столе.

Глаза у отца сверкнули.

– Мне жаль, – тихо произнес он.

Фейра поняла, что ему уже все известно. Более того, ему действительно её жаль, он тоскует по ней и все ещё любит. Этого оказалось достаточно. Фейра с грохотом уронила свою тарелку и бросилась перед ним на колени:

– Отец, что мне делать? Она бредила перед концом и она наговорила столько странного – мне вернуться туда завтра?

Он погладил её щеку.

– Фейра, завтра я отправляюсь в путь. А ты вернешься в гарем, но уже как кадина султана, – ответил он, не смея смотреть ей в глаза.

Кровь бросилась ей в голову. Буря чувств охватила её, но сильнее всего был гнев. Все её ежедневные старания скрыть свою красоту оказались тщетны.

Султан разглядел её и сквозь вуаль.

Повторить путь своей матери было бы ужасно, но судьба Фейры оказалась намного хуже: её отдадут в жены собственному брату – какое надругательство над природой! Она сжала руку, которая гладила её щеку.

– Нет, отец, – произнесла она твердо, а затем взмолилась, – ведь ты не позволишь этому случиться, правда?

Он почувствовал, как спало напряжение, и спокойно посмотрел ей в глаза – наконец он нашел ответ. Он поклялся в верности султану в обмен на драгоценнейшую из дочерей. Если он лишится Фейры, что толку будет в его клятве или в его жизни? Он не отправится в эту безумную поездку. Он заберет Фейру, заберет корабль без груза и уплывет – туда, где султан не сможет до него добраться.

Может, они отправятся на Парос – в то место, которое навсегда останется раем для него. Он все ещё помнил запах лимонных деревьев, мимо которых мчался в ту теплую ночь, догоняя прекрасную Сесилию Баффо по дороге к морю. Его будоражило, что она неслась быстрее него. Он вспомнил, как она обернулась и рассмеялась – одновременно испуганная и отважная и обезумевшая от любви.

Он взглянул на лицо, которое держал в своих руках, – несравненное лицо, которое ему редко доводилось видеть открытым. На руке, которая сжимала его руку, он узнал кольцо Сесилии. Ему хотелось о многом расспросить её, а ей – о многом рассказать своему отцу, но времени не было.

– Я не позволю тебе возвращаться туда. Собирайся. Мы отправляемся сейчас же, до захода солнца.