при венчании обычно производил кто-нибудь из сельских охотников. Молодых усадили в санки, свахи и мужики расселись по остальным подводам, и поезд тронулся к дому Федотовых, оглашая улицы весёлым перезвоном колокольчиков и бубенчиков.

В первый день свадьбы после пира молодых на первую брачную ночь отправили в токарню, где была уже приготовлена для их постель, привёзенная из дома невесты. В токарне так же была постель старшего брата Михаила под пологом, а у молодой пары постель открытая, у невесты в наличии полога не оказалось.

После пьяной народной кутерьмы обе пары на своих постелях расположились на отдых и сон. Лампа погашена. На постелях завязался интимный шепот. Чувствуя неудобство из-за открытой постели, Ванька выговорил невесте за отсутствие полога. В ответ ему невеста, шутя, громко шепнула на ухо: «Чтож-то вон у них полог-то бранный, а, может быть, он весь драный!» Это-то и услыхала старшая сноха. Промолчала, виду не подала, но обиду затаила. Вскоре молодые на кровати приумолкли, начались горячие поцелуи, заворочались, предательски заскрипела кровать. Старшей паре пришлось притихнуть, притвориться спящими, чтоб не мешать молодой паре вступить в новую, таинственную, брачную жизнь, наполненную тревогами, заботами вновь созданной семьи.

Свадьбу гуляли четыре дня. Во время пиров пьяные и пели, и плясали, и так дурачились за отсутствием гармони. Одна баба приволокла со двора поганое ведро, взяла в руки скалку и мутовку, начала отчаянно бить об дно ведра, создавая барабанную музыку, под которую азартно и дурашливо плясали и бабы, и мужики. Семь потов сошло с раскрасневшейся соседки Овдотьи, которая целыми уповодами, пока шли пиры, сидела на горячей печи и пялила глаза на пьяных гостей. Любительница она этого дела, ее хлебом не корми, а свадьбу глядеть, это ее любимое занятие. Глядельщиц набивается полная изба. От кутерьмы пьяной толпы и от толкотни глядельщиц в избе стон стоит, воздух сперт, дверь от избытка избной жары расхлябана настежь. От избытка жары и духоты лампа помигала, помигала и совсем погасла, погрузив гостей во мрак. В кромешной темноте пошла возня, кто во что горазд. Николай Смирнов, сидевший сзади на кутнике, перелез через два человека и, оказавшись рядом с Дунькой Макаровой, полез к ней в запазуху. А глядельщик Митька Кочеврягин с озорством начал шарить по бабьим подолам. Поднялся невообразимый крик, свист и бабий визг.

Вскоре хозяйская рука торопливо чиркнула спичкой, свет появился, кутерьма внезапно прекратилась, шаловливые руки пьяных мужиков водворились на свои места, все успокоилось. Лампа снова была зажжена. Среди гостей начался весёлый пересмех. Бабы довольно улыбались, а мужики надсадно хихикали и по-жеребячьи гоготали.

Меж тем, из чулана слышалось бульканье переливаемой самогонки. Это Дарья переливала из четверти в ведро, чтобы вынести его на столы для пополнения. Но опьянев, она допустила оплошность: четверть вырвалась у нее из рук, вдребезги разбилась, самогонка разлилась по всему полу чулана. Обезумевшая от жалости Дарья с руганью обрушилась на Ивана, пошла перебранка с перетасовкой. Стараясь свести оплошность на шутливый лад, Иван схватил ведро с остатком в нем самогонки, поспешил к гостям, шутя проговорив:

– Вот я еще подоил бешеную корову, давайте-ка еще выпьем по маленькой!

Гости подхватили его весёлой песенкой:

– У нашего свата голова космата, сват космами потрясёт, нам по рюмке поднесёт!

А хозяйка Дарья к гостям из чулана не вышла. Она с досады, присев на лавку, привалившись к стене, очумело закатила под лоб глаза, притворилась спящей. Гости, подвыпив еще, стали толмошиться, плясать и просто скакать, а бабы безудержно прыгать, создавая невообразимую кутерьму и суматоху. Со столов со звоном полетели стаканы, загремели падающие с закуской тарелки. Дарья с подхватившимся Иваном стали незаметно, но настойчиво и вежливо потихоньку и поодиночке выдворять одуревших гостей протрезвиться на улицу. «Как белены объелись», – приговаривал Иван, силой выпроваживая очередного мужика.

– Сам, сват, напоил, сам и виноват, не больно бы старался! – бурчал про себя гость, у которого опьянение стало проходить, и он не против был выпить бы стаканчик на поход, а то и два, чтоб в обе ноги.

На другой день Иван созывал сродников и соседей сам. Пришедши к Савельевым, он с мольбой обратился к Василию:

– Шабер, а вы, чай, поскорее собирайтесь на пир-то, время идет, а мы все никак не вывалимся. Сватья-то, наверное, не дождутся нас. Зову-зову, как будто не гулять я зову, а на помочь, право!

– Видно, ешлитвою мать, уж всем надоело, – отозвался Василий.

– Да не только работа, а и гулянье и то надоедает. Ну, собирайтесь скорее!

К вечеру последнего дня свадьбы к дому Федотовых пьяные гости приволокли на санях из дома невесты много всякого барахла и хозяйственного скарба. Тут и ткацкий стан, тут и невестин гребень со ступой и пестом-мяльницей, тут и сковальники, скальница с вьюшками и ничинками и набилками – все принадлежности для пряхи и ткачихи, а поверх всего в санях покоилась с деревянными зубьями старая борона.

Весь этот свадебный кортеж проследовал по улице. Для эффекта на санях плели солому и под песню «Дубинушка» сани волокли до самого дома жениха. Из домов вышли любопытные бабы и мужики, чтоб полюбоваться этим карнавалом. Ребятишки, весело бегая вокруг вприпрыжку, следовали за «Дубинушкой» и сопровождали ее до самого места.

Дарья от души рада была «приданому» молодой. Она давно донимала своего Ивана сделать ей ткацкий стан, а вот поди-ка, тут подвалило счастье, стан приволокли от невесты. «Весной ткать будем», – возвестила она своим снохам. Да и Иван был в восторге. Ему сват к невесте в приданое, кроме хлеба на корню, подарствовал старинную борону: «В хозяйстве все пригодится!» – увещевал он своего свата.

Свадьба, а за ней и масленица, были честь по чести отгулены. В прощальное Воскресенье, под исход катания и общей весёлой гульбы все сватья и сроднички взаимно перецеловались и, испрося друг у друга прощения, заговелись – приготовились встретить Великий Пост – время поста и воздержания от всех греховных помыслов и дел православных христиан.

Наступили дни смиренной унылости и постной пищи. Молодая у Федотовых вела себя скромно и притуплено. С непривычки в чужой семье и в новой обстановке она чувствовала себя неловко, как жеребенок в упряжке. С самого чистого понедельника ее отбило от пищи, а семья, имея неплохой аппетит к любой пище, ела постную пищу и похваливала. Особенно неприхотлив к пище отец Иван. Он расхваливал любую пищу и ел.

– Поди-ка, Дарья, вынь из погреба капусты с огурцами, да кваску нацеди, разговляться будем, – посылал он жену в