Я в это бренчанье особо не вслушивался, так как приходил туда только из уважения к Борисову.

Борисова я почти боготворил.

Он был старше меня лет на пять и на тот момент успел уже два раза жениться и развестись.

Он родился в Калуге. Учился два года в Московской консерватории по классу скрипки. А потом все бросил.

Борисов вспомнил, что по матери он Ицкович.

«Ицкович» настойчиво стучался в его подсознание и требовал свободы.

И вот Борисов решил уехать. Туда, где живут одни евреи.

Догадайтесь теперь, куда он поехал?

Нет, не в Израиль.

В Еврейскую Автономную область.

Из Москвы…

Борисов прожил среди «евреев» три года.

Он устроился солистом-скрипачом в Биробиджанскую филармонию. Получил жилье. Женился. Женой его стала какая-то местная баскетболистка. Если учесть, что росту в нем было где-то метр шестьдесят, то смотрелись они как актеры средневекового цирка или участники ежегодного нью-йоркского парада фриков.

Три года на Дальнем Востоке.

Больше Борисов не выдержал. Он сорвался с места и уехал в Ленинград поступать на филфак ЛГУ. Там мы и познакомились.

Витя Андреев не одобрял нашей дружбы. Борисов считал, что это потому, что Витя антисемит. А Витя вовсе не был антисемитом. Он просто считал, что у Борисова не все дома, и Борисов в этом смысле дурно на меня влияет, пробуждая в моей неокрепшей голове безумие. Но мы с Борисовым все равно дружили.

Хотя это было непросто. Борисов часто бывал в депрессии. Причиной всякий раз оказывалась неразделенная любовь.

Однажды Борисову из-за несчастной любви пришлось даже переночевать в милиции. Его бросила девушка, которую он любил и которой посвящал стихи (эти стихи Борисов благоразумно никому не показывал).

А вот другой мой друг…

Тут я должен сделать отступление.

Когда человек говорит вам (как бы между прочим): «А знаешь, я пишу стихи! Хочешь послушать?» — гоните его в шею или сами бегите от него. Настоящий поэт такого не предложит. В крайнем случае, подарит сборник или рукопись.

А вот другой мой университетский друг, Женя Гибайло, заставлял меня часами выслушивать то, что он «набросал за последние дни».

Стихи были очень романтические. Он писал их и писал, изводя кипы бумаги, ухитряясь сочинять шесть-семь стихотворений в сутки, причем крупных по объему. Некоторые строчки из них отложились у меня в памяти. Вот, к примеру, такие, о себе:

Я не склонялся пред толпой

И не был никогда успокоенным…

Или о Петербурге:

Звуки томны, звуки страстны.

Из-под лунного двора.

Тени блещут, тротуары.

И играют вечера.

Как-то раз Женя Гибайло сочинил «Испанский цикл». Он заставил меня прослушать каждое стихотворение по два раза, «чтоб я лучше их усвоил». И я действительно кое-что запомнил. Особенно финал последнего стихотворения, где герой влюбляется в испанку. Строки звучали романтически, но предостерегающе:

Как дымная роза

На бледной груди,

Испанская смерть

За углом впереди.

Завершалось все, как и ожидалось, трагически:

С гитарой! С гитарой!

Убитый лежал…

В груди задохнулся

Испанский кинжал!

Конец…

Но скажу я,

Любовь не тая:

— Гитара, гитара,

Испанка моя!

(Женя Гибайло был, как видите, очень талантливым поэтом. Я бы даже сейчас ничего подобного не сумел сочинить.)

— Как тебе? — спросил меня Женя.

— Все хорошо, — ответил я с ехидством (я уже тогда умел быть злым). — А далее все, как я понял, по тексту? Про пробитое тело?

— По какому тексту? — настороженно поинтересовался Женя, почуяв неладное. — Какое еще «пробитое тело»?

— Ну как… Сам знаешь. «Пробитое тело наземь сползло — товарищ впервые оставил седло». И дальше: «Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко“-песню допел до конца». А потом — оптимистичное:

Новые песни

Придумала жизнь,

Не надо, ребята,

О песне тужить!

Не надо, не надо,

Не надо, друзья…

«Гренада, Гренада,

Гренада моя!»

Женя почесал в голове.

— Мда… — промычал он после долгого раздумья. — Сам не знаю, почему так получилось. Ну ладно. Я тебе, Андрей, тогда сейчас другой цикл стихов почитаю, португальский.

Я мысленно застонал.

Из португальского цикла мне запомнилось только начало. Если в предыдущем цикле централизующим образом была испанская гитара, то здесь ту же роль выполняла уже сигара, по всей видимости, португальского происхождения:

Дым сигары. Скучный глянец.

Скучный глянец, лунный свет.

Пестрошалевый румянец,

Друга нет, покоя нет.

Но вернемся к Андрею Борисову.

Он в отличие от Жени Гибайло никогда не читал мне своих стихов.

Особенно тех, что были написаны в минуты жизненных катаклизмов. Но в эти мгновения он сочинял их с удвоенным неистовством. И посвящал девушкам.

И вот одна такая девушка его бросила.

В этой ситуации Борисов повел себя так, как все: он решил утопить свое горе в алкоголе. Шел третий час ночи. Борисов пошел на кухню. Достал из холодильника бутылку водки. Разложил докторскую колбасу. Залпом выпил два стакана. Поморщился. Крякнул и закусил. А через десять минут сделался пьян и принял единственно верное решение — уничтожить все свидетельства былой любви.

Стоял февраль.

Борисов поспешно надел ботинки. Натянул старую лыжную шапку. Набросил на плечи драную зимнюю куртку. Потом сгреб со стола бумаги со стихами, посвященными даме сердца, и, прижав их к груди, кинулся вон из дому. Помойка, куда он побежал выбрасывать стихи, находилась в соседнем дворе.

Через десять минут Борисов вернулся посвежевший и помолодевший. С прошлым было покончено навсегда! Он не успел раздеться, как в душе его поселилась какая-то беспричинная тревога. Она крепла и разрасталась. Борисов в растерянности прошелся по комнате, и вдруг его осенило! Вместе со стихами он выбросил куски курсовой работы, которые должен был завтра показать научному руководителю. Борисов тяжело опустился на диван. Потом уныло поплелся на кухню. Там он снова выпил. И что же? Алкоголь вновь вернул ему надежду. Хлопнув входной дверью, он поспешил обратно на знакомую помойку. Бумаги мирно лежали почти на самом дне одного из баков среди объедков, пустых пластиковых бутылок и прочего мусора. Борисов был пьян, но все-таки после нескольких неудачных попыток сумел до них дотянуться. Среди стихов, в самом деле, оказались куски его курсовой.