ведь на конклаве 1621 года представители Филиппа IV преградили доселе непобедимому кардиналу дель Монте путь на папский престол упоминаниями о такого рода благотворительной деятельности: он брал на обучение в палаццо Мадама мальчиков двенадцати-тринадцати лет. Если верить обвинениям, которые дошли до наших дней, поскольку крепились в виде анонимных листовок на Пасквинскую статую[45], дель Монте отбирал детей «не по заслугам их ума или по бедности, а по мерке их красоты».

Шестая голова Караваджо была написана десять или пятнадцать лет спустя после его смерти пастелью на бумаге. Автор этого портрета — Оттавио Леони, хорошо знавший покойного. Карие глаза, свободный разлет бровей, почти сросшихся на переносице, неухоженная жидковатая бородка, растрепанные ломкие волосы, отливающее жирным блеском лицо и прямой, не успевший провалиться нос — те же, что на автопортретах, только у Леони — ни капли театральности. Он выглядит таким, каков, наверное, был при жизни: неприятный, желчный, готовый бросить вызов. Левая бровь поднята выше правой — это выдает насмешливость, нетерпеливость, недоверчивость. Уголки губ опущены — вероятно, легко приходил в раздражение; неряшливый вид говорит об отсутствии тщеславия, но не отсутствии заносчивости. Это самая грустная голова из когда-либо нарисованных: голова человека, который пропал пропадом, сам себя загнал в угол. Голова утратившего имя.

В марте 1595 года дель Монте купил у мясника и торговца искусством Константино Спаты две картины молодого художника, с которым познакомился в мастерской гигантских голов Антиведуто Грамматика. Картины начинавшего карьеру автора были подписаны его ломбардским именем — Микеланджело Меризи, — а не прозвищем, происходившим от места рождения, городка Караваджо.

За «Шулеров» и «Гадалку» кардинал заплатил восемь скудо, по четыре за каждую. В том же 1595 году Карраччи[46] продавал свои работы по 250 скудо; годовая рента дель Монте — не те деньги, что он тратил на политические дела и содержание дворца, а те, что шли на его личные расходы, — составляла тысячу. Ему хватило бы на 250 Караваджо в год, каждый месяц по двадцать одной картине. К моменту смерти в возрасте тридцати восьми лет Меризи написал сорок шесть картин.

В 1981 году Музей искусств Кимбелла в Форт-Уэрте, штат Техас, купил «Шулеров» за 15 миллионов долларов. Эту картину не планируют выставлять на продажу в ближайшие годы. Предполагается, что единственная работа Караваджо, имеющая шанс появиться на рынке, — «Жертвоприношение Исаака», в настоящее время находящаяся в частной коллекции покойной Барбары Пясецкой[47], — будет, если наследники надумают от нее избавиться, продаваться по стартовой цене от 60 до 90 миллионов долларов.

Несмотря на скупое вознаграждение художнику, дель Монте отлично знал, чтó именно купил. Он повесил картины в знаменитом музыкальном зале дворца, где они так восхищали гостей, что вскоре он нанес новый визит в мясную лавку Спаты и купил «Больного Вакха» и «Медузу» (последнюю позже отправил в подарок великому герцогу). Чтоб два раза не ходить, воодушевленный кардинал заодно купил и самого Караваджо — налитые плечи, пухлые губы — и поселил с дворцовой челядью, чтобы писал картины по требованию.

Это был поворотный момент в карьере Караваджо: беспризорный сирота переместился на сторону подачи.

Смена сторон

Ломбардец действительно ничегошеньки не помнил из событий прошлой ночи. Не исключено, что, отбивая мяч, предыдущей подачи он не помнил. И потому так беззаботно наслаждался перерывом в матче, продув первый сет. Зрители разбрелись по галерее; кто-то разминал ноги, кто-то отошел к канаве справить малую нужду, а художник с Магдалиной и Матфеем пребывали в счастливом уединении.

Он стоял, опираясь на перила, и решительно не мог понять, как так получилось, что он играет в теннис с испанцем, почему у этого испанца есть охрана и почему он проигрывает, если его соперник — щуплый хроменький сеньорито с обвисшими, словно ягодицы, щеками. С другой стороны, все это было не так уж важно: он прекрасно проводил время, вдыхая густой аромат грудей Магдалины, интересовавшейся у него, почему испанцам можно носить оружие, а его приятелям нельзя. «На то они и кабальеро, им положено», — отвечал художник и пониже опустил голову, в надежде уткнуться носом в декольте подруги и забыть о мире, в котором виски у него стучали, а во рту пересохло. Вдохнул. «А солдаты-то какие страшные», — сказала Магдалина. Художник взглянул на них, точнее, удостоил мимолетного внимания, почти не открывая глаз. «Они зеленые, — сказал он, — все, кроме главного. Он и того хуже, розовый, как свинья». И снова с головой погрузился в декольте.

Апостол Матфей, который давно злился, потому что художник не желал быстренько разделать соперника под орех, заметил, что они, скорее, из Неаполитанской терции, но точно не простые солдаты. «Наемники, наверное, мой capo[48]», — снисходительно обронил он, будто имел моральное превосходство над ними, солдатами или кем угодно еще. Он облокотился на перила рядом со своим capo, который теперь упивался левой ключицей Магдалины.

Любой человек, имевший отношение к любой из уважаемых семей города, услышав, что апостол Матфей называет теннисиста capo, умер бы со смеху. Художник имел право носить шпагу, потому что состоял на службе у кардинала и благодаря этому мог разжиться дополнительными деньжатами, участвуя в выбивании долгов и уличных драках, но не более. Толпа проходимцев, следовавшая за ним повсюду, не тянула на полноценную банду, хотя при необходимости они, вооруженные палками и камнями, включались в сражения за какой-нибудь угол или площадь. Собственная семья художника принимала его всерьез за безрассудную отвагу, с которой он шел в бой, и за близкую связь с кардиналом-покровителем (тот всегда заботился, чтобы он оставался в тюрьме не дольше нескольких часов), но считала человеком ненадежным.

Апостол Матфей почесал под ребрами. И, подумав, сказал: «А чего бы нам их палками не поколотить?» Художник вздохнул и снова погрузил нос в ложбинку между грудей Магдалины. «Они же испанцы, — сказала она, — только представь, что тут начнется». Сказала мечтательно, мило улыбаясь и прикрыв глаза, словно начаться не спешил прелестный праздник, а не поножовщина. «Уличная война», — добавила она, проводя кривым пальцем по затылку художника. «Не такие уж они важные господа, если с нами играют», — пробурчал нищий. «Говорю тебе, они дворяне, и мы рискуем, играя с ними». — «Победи его, capo, и дело с концом», — попросил старик. Художник содрогнулся, выпустил затхлый воздух из легких в декольте Магдалине и поднял голову. Душераздирающим голосом заорал: Eccola![49] — будто требовал открыть ему трактир на рассвете. Пошел за ракеткой и мячом, которые оставил валяться на корте. Любопытствующие, держатели пари и приятели перераспределились