– Зачем тогда ходишь? – и добавила мягче: – Грех это – по чужим покойникам плакать.

Незнакомка говорила жестко, словно обрубала канат. Или вбивала гвоздь в крышку гроба – Карина вздрагивала на каждом слове и невольно втягивала голову в плечи, будто защищаясь от невидимых ударов.

На вопрос незнакомки поежилась, поправила воротник короткой дубленки и спрятала нос – теплый запах шерсти немного согрел. Посмотрев в ледяные глаза, отозвалась:

– Да она вроде как и не чужая…

Женщина еще раз строго посмотрела на нее и, покачав головой, наконец, отошла. Девушка проводила ее взглядом. Видела, как та прошла до калитки – вышагивая ровно и не торопясь, будто проплывая между черных оградок, как аккуратно толкнула калитку и вышла на улицу. За оградой еще раз мелькнул ее прямой силуэт и скрылся за поворотом.

Карина немного потопталась, поправила венок, принесенные цветы с простенькой погремушкой, притворила за собой калитку и, застегнув дубленку до самой последней пуговицы и нахлобучив шапку, побежала к выходу.

Та самая незнакомка стояла у киоска с цветами.

Будто ждала ее – во всяком случае, заметив Карину, шагнула навстречу, и проговорила неожиданно мягко:

– Ты прости, что так строго с тобой… Ходят иной раз, отмаливают грехи свои. Вот такие же как ты – чистенькие, благополучные девочки и мальчики: кто матерь больную оставил, чтоб жизнь строить не мешала, кто детку из чрева вынул, кто еще что пострашнее…

– А что еще… пострашнее? – у Карины округлились глаза.

Незнакомка дотронулась до ее руки:

– Всякое на своем веку повидала. Если уж так дорога тебе эта малютка, значит, сердце твое еще мягкое, еще грехом не испорчено… Учишься?

– И учусь, и работаю, – Карина сама не знала, почему отвечает, но не могла отойти, вырваться от этого настойчиво-кутающего голоса, будто пеленающего по рукам и ногам.

Незнакомка кивнула:

– Это хорошо. А на кого? Если не секрет, конечно…

– Да не секрет. На певицу учусь.

Женщина неодобрительно сверкнула глазами:

– Грех это, юродство одно. Делом займись. О душе смолоду заботиться надо, в чистоте хранить… Замужем?

Карина пожала плечами и отозвалась неопределенно:

– Да.

Женщина нахмурилась:

– Сожительствуешь, значит… Эх… Девки-девки, легкая добыча для беса.

Карина попыталась высвободиться: по спине стекал неприятный холодок, сковывал плечи и будто вымораживал что-то внутри. Та червоточина, что жила внутри, ожила, жадно хватала неуверенность, давясь, будто голодная псина. Незнакомка крепче перехватила руку девушки, заглянула в глаза:

– Если что гложет душу, значит, чует она несправедливость, которую с ней творишь, пятна́я блудом своим, мыслями греховными и увлечениями сладострастными. Так и знай – противится она этому, душа твоя… От того и так больно, от того и будто пустота внутри.

От этих слов Карина вздрогнула: «Откуда она знает?»

– Ничего она не противится. Женщина, отпустите меня, – Карина отшатнулась, вырвала руку из цепких пальцев – кожу полоснули острые ногти.

Высвободившись, девушка поторопилась к автобусной остановке, путаясь в ногах и поскальзываясь.

– Трамвайный проезд, дом 8 «а». Найди меня, когда совсем тоска заест! – крикнула в след незнакомка. – Спроси матушку Ефросинью! Это я.

Карина не оглянулась, ускорила шаг, чтобы успеть заскочить в первый подъехавший автобус. Проезжая мимо женщины, видела, как та смотрит на нее – будто видит в полумраке жарко натопленного салона. Карина отодвинулась от окна, ушла в глубь, соображая, как ей теперь добраться до дома.

А черная дыра внутри, будто почувствовав слабину, с тех пор разрасталась все быстрее.

* * *

Карина замерла на крыльце, потопталась, собираясь с духом. В груди было тревожно.

Тревожили непривычные обычаи, мрачность и нелюдимость обитательниц поселения, «скита», как его здесь все называли. Вроде и не было никакой враждебности, наоборот даже – послушницы помогали, подсказывали, как лучше, но общее настроение – словно с удавкой на горле, не отпускало Карину. Заставляло ежиться, как от холода.

Еще эта «дальняя заимка» будет теперь сниться в кошмарах. Она думала, что пробудет здесь пару месяцев. Но все оказалось запутаннее.

После завтрака ее поманила с собой сестра-хозяйка, Ольга.

– Пойдем, – говорит, – одежу тебе посподручней подберем.

Она увела ее к дальнему дому, «избе», велела идти за собой. В комнате велела раздеться и выдала чистое белье, теплые колготки, длинную, как у всех тут, юбку, несколько кофт и бордовый пуховик.

– Немного великоват будет, – придирчиво глядела, – но ничего, зато под него можно нарядиться потеплее. Если матушка на дальнюю заимку работать пошлет, ко мне зайдешь, я тебе штаны ватные выдам, там холодно, пока домишко протопится, околеешь, – она засмеялась.

Карина сжимала в руках одежду, неуверенно поглядывала за окно – послушницы расходились по работам.

Ольга взяла ее за руку, заглянула в глаза:

– Душа в строгости должна быть. А тело – в работе. И тогда легкая станешь, как перышко, светлая, как утренний туман, и прозрачная, словно слеза младенца. Не грусти, это по первости тяжко. А потом – с каждым днем все легче.

Карина посмотрела на нее с тоской:

– А вы сколько здесь?

– У нас не принято выкать, – засмеялась. – Мы ведь по старинному уставу живем, а в стародавние времена на «вы» только с врагами было. А я не враг тебе…

Девушка кивнула:

– Хорошо, я запомню.

Ольга поправила волосы, убрала под платок, и снова рассмеялась. Уселась на лавку:

– Запоминай, запоминай. А я здесь уже год…

– Год?! И домой не собираешься?

Ольга пожала плечами:

– Грехи не пускают… Да и знаешь, Агата, здесь спокойнее. В миру́ что – суета одна. Света белого не видишь за ней. А тут… Я рассвет встречаю, закат провожаю. На речку схожу, надышаться не могу простором этим, он будто через меня проходит, как солнечный лучик – утренний туман пронизывает насквозь, – она в самом деле будто светилась. Улыбалась открыто, душой.

Карина выдохнула с облегчением. Шмыгнула носом.

Ольга притянула ее к себе, обняла:

– Не плачь. Мир – он большой. Если тебя сюда загнал, значит, душа того просит, дай ей шанс. Если кто и поможет тебе, так это матушка Ефросинья. Она хоть и строга, но видит каждую из нас до косточек. Иной раз больно делает, – при этом голос у Ольги дрогнул, на переносице пролегла и тут же растаяла морщинка, – но как нагар со старой сковородки без труда и пота не счищается, так и душа не светлеет без боли.