Мериптах кивнул:

— И тихо.

Апоп усмехнулся:

— Напоминаешь мне о вчерашнем?

Вчера, как, впрочем, и всю прошлую неделю, после окончания знакомства с художественными мастерскими, царь с Мериптахом пропадали среди флейтистов и арфистов. Целые музыкальные дворцы-казармы были устроены в бесконечных столичных садах. Если предыдущее царствование Хиана можно было назвать живописным, то нынешнее вернее было бы назвать распевающим.

Не только мастера струн и труб из всех известных мест мира были по их ли воле или против неё доставлены сюда, но и те, чьё умение обычно не очень и ценилось. Барабанщики из южных дикарских лесов, трещоточники, умельцы извлекать звуки из медных блинов и длинных сушёных тыкв, и висячих палок. Звукоподражатели и чревовещатели, и певцы горловые и носовые, храмовые и овцовые певцы-пастухи. Дни напролёт Мериптах был окружён нытьём струн и голосов, громом барабановых шкур, необыкновенным нёбным чмоканьем. Пояснения Апопа по этой части остались для Мериптаха ещё менее понятными, чем те, что он рассыпал в пыльных каменотёсных мастерских.

Монументы и стелы, даже иноземные, даже восхваляющие победы враждебных его родине царей, были понятнее и роднее рыданий и вопияний косматой островной старухи, на наречии хищных птиц призывающей кары и громы на головы никому не известных нечестивцев. Музыка его дома была именно музыкой дома, она мостилась в углу на пиру, подмурлыкивая разговору попивающих господ, она сопровождала храмовую процессию, окружая её тело звуковым оперением, монотонно подталкивала под колено марширующего солдата, но никогда не порывалась править полноправно умом всего народа и никогда не стремилась встать в центр большого события. Но, оказывается, имелись где-то целые племена, музыкой буквально обуянные. С большим удивлением смотрел Мериптах, с какой жадностью Апоп наблюдает за животной тряской полусотни опившихся дурным пивом негров, увешанных погремушками из огромных сушёных стручков репового дерева, с высушенными мочевыми пузырями бегемота, набитыми мелкими камешками в руках. Потом он долго, многословно объяснял мальчику, в чём красота этого звериного действа. Мог он часами слушать и слепого певца, излагающего длинную историю какого-то неведомого путешественника. Судя по пояснениям, которые Апоп давал по ходу рассказа, история была увлекательная, уж во всяком случае, она заняла мальчика более, чем придурковатое дрыганье негров, которое он мог наблюдать на улицах родного Мемфиса в любой из праздников, когда полагалось пить хмельное. Для этого совсем не обязательно было тащиться в столицу столиц по водным и пыльным путям.

Но справедливость требует сказать, что царь отдавал должное и строгому храмовому пению. Несколько отобранных хоров, облачённых в жреческие одежды той земли, откуда родом был напев, по очереди громоздили перед мысленным взором замершего правителя звуковые зиккураты и колоннады. Одни были усладительны для слуха, другие царапали слух и томили сердце.

— Сегодня от мира музыки мы перейдём в мир мудрости.

Мир мудрости представлял собою ухоженный, обильно политый сад с круглыми, квадратными и треугольными бассейнами, с большими каменными блинами на земле, где выдолблены борозды и причудливые знаки. Новейшие карты неба с начертанными созвездиями, пояснил Апоп. Наклонно возносились над ближайшими пальмами длинные, узкие трубы, керамические или просто обмазанные глиной, направленные в разные стороны света под разными углами. Рядом с устройствами громоздились ступенчатые кирпичные лестницы. На одной, на самом верху, возился седой человек в линялой синей рубахе, с двумя непонятными, растопыренными инструментами в руках. Он не обратил внимания на появившихся внизу людей.

Апоп отвернулся от него, кажется, с недовольным видом и, пройдя через огромные солнечные часы, протянул вперёд руку:

— На этой стеле символы главных движущихся в небе планет.

— Это я знаю. Круг с точкой — Солнце, а полумесяц — Луна...

Царь выжидающе молчал.

— Дальше. Солнце — это наш смех, Луна — наш сон, — рука Апопа двигалась от знака к знаку:

— это звезда нашего рождения,

— это звезда нашего желания,

— это речь,

— это гнев,

— это наши слёзы.

— Этого я не знал, — сказал мальчик.

Царь презрительно усмехнулся:

— Конечно, это же считается жреческим знанием. Опасливый Птахотеп на всякий случай ограждал тебя кое от каких сведений, дабы ты, попав в Аварис, не выставил его «Дом жизни» в дурном свете. Опасался он и правильно, и зря. Зря, потому что я сам содержу, как видишь, эту породу учёных, а правильно, потому что не слишком верю в то, что их многочисленные труды есть подлинная наука.

— Но небо... — прошептал Мериптах.

— Да, да, небо, есть и оно — самое поразительное из того, что дано видеть человеческому существу. И там действительно есть какие-то созвездия и планеты, и у них должны быть названия, но я почему-то сомневаюсь, будто бы они именно так связаны с жизнью тут на земле, как мне с надменным видом говорят собравшиеся служители своей науки. Поверь, я не одну ночь провёл у этих труб и сам наблюдал вещи там, вверху, поразительные, но поразительны они были сами по себе, без соотношения с моей жизнью или жизнью стран, от меня зависящих.

— Жрецы предсказывают, когда разольётся Нил.

— Ерунда! Они просто год за годом ведут наблюдения и записывают их, и им примерно известно, когда это должно произойти, но они всё равно ошибаются. Иногда сильно. Однако их авторитет всё равно высок. Кстати, жрецы межречья ошибаются намного чаще, — у Евфрата и Тигра более мятежный нрав, чем у египетской реки. Иногда вода сносит десятки деревень, но крестьяне всё равно идут за советом к храмовым наблюдателям за небом. Потому что — жрецы. Вот и мои...

У солнечных часов появилось ещё несколько знатоков неба, они издали и походя поклонились царю.

— ...тоже мне порой начинают напоминать каких-то жрецов. Когда они заходят в своём пустоболтании слишком уж далеко, я начинаю склоняться к мысли, что неплохо было бы их всех разогнать. Но тут вдруг у них что-то получается — и я, до конца всё же не согласившись с мыслью, что они настоящие учёные, решаю всё же продлить их пребывание под моим кровом. А бывают такие, кого я сразу гоню взашей, ибо их шарлатанство очевидно даже слепому. Не так давно явился ко мне некий тирский выходец и сказал, что открыл средство, уберегающее от молний, бьющих с неба во время грозы, когда таковую приносит ветер со стороны моря. Во-первых, такое случается здесь, в глубокой дельте, очень и очень часто, а во-вторых, уж больно смехотворна была предлагаемая им защита. Обыкновенный кусок толстой медной проволоки. Он утверждал, что если вывести один конец над крышей дома, а второй вкопать в землю, то молния этому дому не страшна, она стечёт по проволоке вниз.

Царь громко захохотал:

— Я не верю в существование всех этих богов, как же я могу верить в то, что один из них, допустим Гор Бехдетский, сумеет огненным копьём с высоты, на которой висят тучи, попасть в проволочный конец.