– Стива, мой золотой! – воскликнула она. – А я боялась, что никогда больше не увижу тебя!

– От меня не так-то просто избавиться, – ответил он и закрыл ей рот долгим страстным поцелуем.

Оторвавшись от нее, он увидел на ее глазах слезы.

– Как ты сюда попал? Как ты оказался в Берлине? – Она понизила голос до шепота. – Зачем ты здесь?

– Я услышал, что ты должна была танцевать сегодня вечером. Ты же знаешь, что, когда я нахожусь в городе, никогда не пропускаю твои спектакли.

– Нет, – ответила она и покачала головой, давая понять, что не приемлет его шутливого тона. – Ты приехал из-за документов. Дело серьезное – я вижу это по твоим глазам, Стива. – Ее голос задрожал и сорвался. – Что произошло? Возникли какие-то проблемы?

Меткалф больше не мог заставить себя лгать ей, и так лжи было уже слишком много.

– Дай рученьку, – ласково сказал он, взяв обеими ладонями ее мягкую благоухающую руку. Сев на край кровати рядом с нею, он негромко заговорил: – Для тебя небезопасно оставаться в Москве. Я хочу, чтобы ты покинула ее.

– Бежать из страны? – Ее глаза широко раскрылись и засверкали еще ярче.

– Это, вероятно, твой последний шанс. Вряд ли тебе позволят еще раз выехать за границу.

– Стива, голубчик, я уже не раз говорила тебе: Россия – моя родина. Я не смогу без нее.

– Она навсегда останется твоей родиной. И навсегда – частью тебя. Ланушка, родину ничто не может вырвать из тебя. Это пребудет неизменным. Но, по крайней мере, ты будешь жива и свободна!

– Свободна… – горько начала она.

Меткалф перебил ее:

– Нет, Лана. Выслушай меня. Ты не знаешь, что такое свобода. Ни один человек, рожденный и выросший в тюрьме, не может осознать, что это тюрьма.

– «Каменные стены – еще не темница, – процитировала она какое-то стихотворение. – И железные прутья – не клетка, если я свободна в моей любви».[102]

– Но ты-то не свободна в своей любви, Лана! Даже в этом!

– Мой отец…

– И это тоже ложь, Лана.

– О чем ты говоришь?

– Не было никакого заговора. Все «документальные свидетельства» были от начала до конца состряпаны нацистами, чтобы обезглавить Советские Вооруженные Силы. В СС хорошо знали, до какого безумия Сталин может дойти в своей подозрительности, знали, что он готов в любом и каждом увидеть предателя, и поэтому они изготовили фальшивую переписку, которая якобы велась от имени высших командиров Красной Армии.

– Это невозможно!

– Лана, нет ничего невозможного, когда речь заходит о воображении параноика. Твой отец может втайне ненавидеть Сталина, как и любой нормальный человек, но он никогда не готовил заговоров против него.

– Ты это знаешь?

– Да, я это знаю.

Светлана грустно улыбнулась.

– Как хорошо было бы надеяться, что теперь он окажется в безопасности.

– Увы, – отозвался Меткалф, – он живет на заимствованное время, и кредит скоро закончится.

– Ты помнишь дуэльные пистолеты моего отца?

– Те, которые когда-то принадлежали Пушкину?

– Да. Ну так вот, он когда-то сказал мне, что в те времена, когда еще дрались на дуэли, такие пистолеты имели, наверно, не менее ста тысяч человек. А сколько же дуэлей на самом деле состоялось за все эти годы? Может быть, тысяча. Смысл владения дуэльными пистолетами и выставления их напоказ, сказал он, состоял в том, чтобы предупредить потенциальных врагов, что им не следует бросать вам вызов, потому что вы готовы сражаться.

– Твой отец готов сражаться?

– Он готов, да… но… умереть, – прошептала она.

Меткалф кивнул.

– Невиновность никогда никого не спасала в этом раю для рабочих, – произнес он с отчаянием в голосе. – Машина террора настраивает одного невиновного против другого, не так ли? Таким образом информаторы оказываются во всех домах; никто не знает, кто «стучит», кто доносит о «неблагонадежности», и поэтому никто никому не доверяет. Никто не верит своему соседу, своему другу, даже своей возлюбленной.

– Но я верю тебе, – прошептала она. Слезы струились по ее щекам.

Меткалф не знал, что на это ответить. Он, лгавший ей, манипулировавший ею, не заслуживал ее доверия, и это вызывало у него отвращение к самому себе. Он не мог вынести ее доверия, ее чистосердечия. Теперь слезы подступили уже к его глазам – горячие, обжигающие слезы боли, гнева, сострадания.

– И мне ты тоже не должна верить, – проговорил он, закрыв глаза.

– Так вот к чему привела тебя в конце концов твоя вера? Вот что сделал с тобой твой мир? Твой свободный мир – он тоже заставил тебя перестать доверять кому бы то ни было? Тогда чем же твой свободный мир лучше, чем моя тюрьма с ее клеткой из золотых прутьев?

– Лана, милая, выслушай меня. Выслушай меня внимательно. То, что я хочу тебе сказать… я хочу, чтобы ты знала правду. И неважно, что ты потом станешь думать обо мне… Нет, неправда, на самом деле мне очень важно, что ты думаешь обо мне! Но ты должна знать правду, и если она все разрушит, то, значит, так тому и быть. Если это погубит операцию, если после этого ты больше не захочешь видеть меня, что ж, пусть будет так. Я не могу дальше жить, имея эту ложь на своей совести. Ты заслуживаешь большего, гораздо большего.

Светлана больше не смотрела на него. Она сидела рядом с ним на кровати и, казалось, вся ушла в себя. Он все еще держал ее за руку, но рука сделалась холодной и влажной. И в душе у него тоже возник и становился все сильнее ледяной холод. Это не был лед нараставшего безразличия, нет, это разрасталась застывшая, бескрайняя, словно северная тундра, пустота в душе мужчины, который вдруг почувствовал себя потерявшимся ребенком, одиноким и напуганным.

– Я хочу рассказать тебе об операции, в которую втянул тебя, – сказал он. Почему я это говорю? – задала вопрос какая-то часть его сознания. Зачем я делаю это? Он прибыл сюда с простым намерением убедить ее бежать из Германии, принять участие в еще одной головокружительно смелой акции, которая даст ей возможность сохранить жизнь и одновременно спасет операцию «Wolfsfalle». Но сейчас… что-то в нем сломалось, заставляя его сказать правду этой женщине, без которой он не хотел жить. – Документы, которые я дал тебе, те самые, которые, как я сказал, должны будут убедить Гитлера и его людей в том, что Россия имеет самые мирные намерения…

– Я знаю, – перебила Светлана. Она открыла глаза, но теперь уставилась в пол. Она казалась очень усталой. – Я знаю правду, дорогой Стива. Я знаю, что было в тех бумагах.