Мужчине было искренне жаль потерянных грузовиков и десятков тысяч их пассажиров. Он надеялся, что сможет здесь рассчитывать на каждого. Сейчас же никто толком не знал, кто доехал, а кто нет. Вон даже Пол Эббот, их повелитель, бродил по соляным коридорам, звал свою дочь.

В чем сомневаться не приходилось, так это в том, что отставшие от конвоя обречены. Если им и повезет вырваться из надежно закрытых трейлеров, далеко уйти они не смогут: просто идти будет некуда. Эта мысль несла слабое утешение.

Он внимательно взглянул на лезвие, не такое острое, как хотелось бы. За последние несколько дней, прежде чем он заполучил контрабандную бритву, ею, как ему сообщили, попользовались четверо. Они были неуклюжи: затупили бритву о свои кистевые сухожилия и кости. Тем не менее им она помогла, а ничего лучше здесь не найти.

Мужчина приставил лезвие к шраму и потянул на себя. Плоть раскрылась, словно губы в улыбке. Поначалу крови выступило на удивление мало. Жировая ткань была белой. А плоть — красной.

Он углубил рану. Она тянулась параллельно мышечным волокнам, которые много месяцев назад образовали плотную оболочку вокруг зашитой в ногу ампулы, но он даже не охромел. Со временем сила тяжести и мышечное движение сместили стеклянный пузырек ниже, к четырехглавой мышце. Надо продолжать искать. Было больно. И это очень раздражало.

Частью процедуры допуска на территорию убежища была заключительная дезинфекция. Каждому предписывалось многократно сдать анализы крови и мочи. Они раздевались, тщательно терли себя щеткой и мылом и проходили сквозь поток ультрафиолетового излучения по туннелю к сложенным пачками комбинезонам. Их чемоданы и рюкзаки так и остались в Лос-Аламосе. Нагие, как младенцы, они вошли в свой кристаллический Эдем. Карантин был безусловным и полным. У вируса зацепиться здесь не было и шанса. В этом заключался весь смысл.

Он слышал, как семья по соседству, за стеной, укладывает детей спать. Сказка, чтобы скорее уснули, — «Спокойной ночи, Луна». Затем молитва. «Отче наш, сущий на небесах…»

«Я научу их правильно читать ее, — подумал он. — Как в подлиннике. На арамейском. Буду шептать им через стену, пока они спят. Почему бы и нет?»

За свою короткую жизнь он исполнил так много ролей для стольких людей! Он был наставником для отчаявшихся ученых, психиатром для разбушевавшихся солдат, другом для одиноких, примером для хитрецов. Он сеял ложные надежды, притворную любовь, обманчивые мечты, даже фальшивых мессий. И так, шажок за шажком, он подвел их к этой яме.

Наконец он нашел ампулу, прятавшуюся напротив передней крестообразной связки. Не ухватить сразу: стекло скользкое. Для сохранности он положил ее в рот, вытер пальцы и принялся зашивать рану. Инструмент для наложения швов остался там же, где и весь багаж. Он мог бы и пошуметь, будучи Кавендишем. Но давить авторитетом Адам не хотел. Анонимность — залог удачи. Так что пустить в ход пришлось обыкновенную иголку и зеленые хлопчатобумажные нитки с катушки. Рана могла загноиться, но не настолько быстро, чтобы они успели спастись. Прежде чем его хватятся, он будет за много-много миль отсюда. А содержимое пузырька тем временем пропитает каждый дюйм комнаты.

Он прокусил ампулу. Стекло хрустнуло. Жидкость показалась теплее, чем его тело, — таким, наверное, и должен быть самый опасный штамм из всех, что когда-либо были захвачены лабораториями Лос-Аламоса. К его удивлению, у вируса оказался приятный вкус. Немного напоминал апельсин, но с легким привкусом морской соли. «Нет-нет, — подумал Адам, — скорее как капелька пота любимой в тот самый восхитительный момент почти на грани забвения, когда она умоляет не останавливаться…»

Май

Большой темно-серый чугунный стул возвышался на плите песчаника близ самой удаленной вершины столовой горы. На стуле сидела Миранда, положив бинокль на самый краешек колен: все остальное место занимал ее растущий живот. Был теплый полдень. На краях стакана воды со льдом выступила влага. Козырек бейсболки прикрывал от солнца глаза. Она словно оказалась на острове в небе.

Скоро лето. Миранда ждала его всем своим существом. Снега ушли, полуденное солнце забиралось высоко, город выздоравливал. Почти триста человек осталось здесь. Все такие разные. Как испанцы в старину, они учились полагаться лишь на свои умения и ремесла: ученые и солдаты работали рука об руку, крест и меч, вера и сталь. С каждым днем люди делались все более подготовленными к тому, что их ожидало.

И с каждым днем наливалось ее тело. Округлялся живот. Груди пугали в зеркале — крепкие, упругие. Они сделались точь-в-точь как у обнаженной женщины на скульптуре работы Матисса, которую Миранда берегла вместе с другими сувенирами: золотым ожерельем матери; хранимой, как сокровище, морской ракушкой; фотографией бабочек-монархов; картой ее 16-й хромосомы.

Тара обожала движения ее чрева. Она прибегала каждый день. Жена капитана сказала, что будет девочка, и, пока мысль о маленькой сестричке не могла заменить Таре пропавшую лошадь, эти визиты помогали ребенку отвлечься. Увы, Аппалуса так и не вернулась.

Миранда больше не рисовала в воображении долину смерти. Здесь, на высоте, время для полевых цветов еще не пришло. Но первые экспедиции спускались много недель назад и докладывали, что на равнинах травы доходят до колен, и что дикий скот телится, и что реки коричневые от стоков. Их сообщения, переданные издалека по коротковолновой связи, напоминали о радио былых времен или трансляции с Марса: они были насыщены треском статических помех и каким-то космическим свистом, а под конец — тишиной. Прошло уже почти две недели с тех пор, как они слышали весточку «оттуда». Тем не менее Лос-Аламос мог наблюдать за продвижением исследователей через спутник. Три экспедиции достигли своих целей, повернули обратно и сейчас держали путь домой. Что-то они поведают?

Жизнерадостные и предприимчивые жители Лос-Аламоса вовсе не напоминали обреченных. Каждый из них был сейчас смертельно болен: все добровольно сделали прививку «Серума-III». Начался отсчет трехлетнего срока, по истечении которого, если не будет найдено лекарство, вирус их погубит. Но именно здесь и теплился источник их веры. С выжившими связались и стали понемногу приглашать их. Жатва началась. Ответ был близок. И они верили.

Сберечь эту веру оказалось непросто. На всем протяжении зимы в Лос-Аламос забредали «стеклянные» люди. Так их называла Тара. Некоторые были паломниками и сбившимися с пути странниками, привлеченными городскими огнями. Другую часть пришельцев составляли добравшиеся пешком бывшие соседи и коллеги. Они были пассажирами потерпевших крушение грузовиков печально знаменитого конвоя, то есть не теми выжившими, которых так ждал Лос-Аламос, а лишь новыми жертвами чумы. Не было нужды встречать их в «лунных» скафандрах и помещать в камеры лабораторий биозащиты. Обладая временным иммунитетом, Миранда и ее коллеги устроили хоспис по уходу за умирающими. Свободных коек в городе хватало с избытком.

Уход за инфицированными был страшной работой, но в какой-то мере искупительной и очищающей душу. Наблюдая, как сквозь прозрачную кожу пациентов становятся видны кости, как бьются сердца под ребрами, отслеживая последние вздохи, люди сознавали, что придет день и их закат будет таким же. К апрелю все беженцы умерли. На площадке для гольфа выросло кладбище: табличек с именами было немного — лишь у тех, кого помнили. Как бы там ни было, их уход свидетельствовал об окончании великого вымирания. А вскоре пять экспедиций были отправлены на разведку в Америку.