в детстве он прочёл Жюль Верна, Вальтер Скотта, И к милой старине великая охота С миражем будущим сплелась неловко в нём. Он был бы невозможен за рулём! Он для судей России та из гирек, В которой обречённость. В книгах вырек Призывов незовущих целый том. Но всё же он напрасно был гоним Из украинствующих братьев теми, Которые не разобрались в теме. Он краелюбом был прямым. 22.1.1951.

Последнюю строчку прошу вырезать на моём “могильном камне”».

Рукопись сборника — ценный источник для сверки текстов, выявления авторской воли, анализа истории текста. Например, по титульному листу авторской рукописи сборника сонетов «Медальоны» видно, что первый вариант заглавия книги был «Барельефы и эскизы». Он зачеркнут двумя чертами, сверху написано новое, более ёмкое и лаконичное название «Медальоны». Ниже дописан подзаголовок «Сонеты о поэтах, писателях и композиторах» (в книге — «Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах»), В рукописи есть список газет и журналов русского зарубежья, где были впервые опубликованы тексты. Так, в «Иллюстрированной России» (Париж) печатались сонеты «Блок», «Ахматова», «Есенин», «Чехов», «Бальзак», «Жеромский», «Тэффи», «Тютчев».

Из письма Августе Барановой от 5 апреля 1934 года узнаём:

«В Белграде вышла в свет новая моя книга — “Медальоны”. Половина издания сразу же распродана. Недоброжелательной рецензией отметил “Медальоны” Георгий Адамович. Его удивлял сам принцип издания: “Странная мысль пришла в голову Игорю Северянину: выпустить сборник ‘портретных’ сонетов, сборник, где каждое стихотворение посвящено какому-либо писателю или музыканту и даёт его характеристику... Книга называется ‘Медальоны’. В ней — сто сонетов. Получилась своего рода галерея, в которой мелькают черты множества знакомых нам лиц, от Пушкина до Ирины Одоевцевой.

Если бы не заголовок, узнать, о ком идёт речь, было бы не всегда легко. Портретист Игорь Северянин капризный и пристрастный, да, кроме того, ему в последнее время стал как будто изменять русский язык, и разобраться в наборе слов, втиснутых в строчки, бывает порой почти невозможно. Надо, во всяком случае, долго вчитываться, чтобы хоть что-нибудь понять. А смысл вовсе не столь глубок и за труд не вознаграждает. <...> ‘Громокипящий кубок’ так и остался лучшей северянинской книгой, обещанием без свершения”».

Глава четвёртая

«ТОСКА НЕБЫТИЯ»

Разрыв с Фелиссой Круут

К середине 1930-х годов отношения супругов разладились. О некоторых обстоятельствах их жизни вспоминал Василий Витальевич Шульгин, встречавший их тогда в Югославии: «Не знаю, Фелисса, его жена, была ли она когда-то в его мыслях принцессой Ингфрид (кажется, так её зовут). Была ли она вдохновительницей некой его скандинавской поэмы. Несомненно только было то, что и сейчас он смотрел на неё с любовью. И при том с любовью, отвечавшей его общему облику; с любовью и детской, и умудрённой.

Умудрённой — это естественно: он был значительно старше её. Но — детской? В этом была разгадка одной тайны. Она была младше его и, вместе с тем, очень старшей. Она относилась к нему так, как относится мать к ребёнку; ребёнку хорошему, но испорченному. Она, как мне кажется, не смогла его разлюбить, но научилась его не уважать. И это потому, что ему не удалось её “испортить”. Ингрид не стала Периколой».

Весной 1935 года Игорь Северянин расстаётся с Фелиссой Круут, покидает Тойлу и переезжает к Вере Борисовне Запольской (Кореневой, Коренди) и её трёхлетней дочери Валерии Кореневой в Таллин.

Для Северянина это был трудный выбор «на разрыв». Шульгин рассказывал о Фелиссе:

«Да, она была поэтесса; изысканна в чувствах и совершенно не “мещанка”. Но всё же у неё был какой-то маленький домик, где-то там, на Балтийском море; и была она, хоть и писала русские стихи, телом и душой эстонка. Это значит, что в ней были какие-то твёрдые основы, какой-то компас, какая-то северная звезда указывала ей некий путь...

Она его всё же не бросила; она не могла бросить дело своей жизни; она была и тверда, и упряма; но она была бессильна удержать в своём собственном сердце уважение к своему собственному мужу; к мужчине, бесконечно спасаемому и вечно падающему. Её чувство существенно переродилось; из первоначального восхищения, вызванного талантом, оно перешло в нечто педагогическое. Из принцессы ей пришлось стать гувернанткой. А потребность восхищения всё же с ней осталась; ведь она была поэтесса! И он это понял, он это чувствовал. Он не мог наполнить поэтических зал в её душевных апартаментах. Но ведь он был поэт! Поэзия, можно сказать, была его специальность, — это было то, зачем он пришёл в мир.

И вот, можно сказать, родная жена... Это было горько. Тем более горько, что справедливо. Разве он этого не заслужил? Но именно заслуженное, справедливое, оно-то и печалит. Наоборот, несправедливость таит в себе природное утешение.

Чем выше она, жена, подымалась, тем ниже он стал падать в своих собственных глазах. И они расходились, как ветви гиперболы.

...Здесь чувствовалась какая-то драма. В особенности, когда она говорила:

— У Игоря Васильевича есть сын...

— От другой жены, вы хотите сказать?

Она улыбалась. Улыбка у неё была приятная, несколько лукавая, чтобы не сказать, загадочная. И говорила: