— Я уже овладел тайной, — отвечал Давид с наивностью ученого.

— Ну, что ж! Твоя тайна — твой якорь спасения, — продолжал Пти-Кло, обескураженный в своей первоначальной и честной попытке избежать тяжбы при помощи полюбовной сделки. — Я не желаю в нее вникать, но выслушай меня внимательно: постарайся укрыться со своей работой в недра земли, чтобы ни одна живая душа тебя не видела и не могла догадаться о твоих изысканиях, иначе якорь спасения выскользнет из твоих рук... Изобретатель нередко оказывается настоящим простофилей! Уж чересчур вы поглощены вашими изобретениями, чтобы подумать обо всем прочем. Все кончится тем, что откроют твою тайну, ведь ты окружен фабрикантами! Сколько фабрикантов, столько и врагов! Ты точно ценный бобер, подстерегаемый охотниками, побереги же свою шкуру...

— Благодарю, дорогой мой друг, я сам обо всем этом думал, — вскричал Сешар, — но я благодарю тебя за разумный совет и заботу!.. Я хлопочу не о себе. Что касается меня, ренты в тысячу двести франков было бы достаточно, притом отец оставит мне со временем втрое больше... Я живу любовью и мыслью!.. Витаю в небесах... Я забочусь о Люсьене и о жене, ради них-то я и работаю...

— Так вот что, выдай мне доверенность на ведение дела и занимайся всецело своим изобретением. Накануне того дня, когда тебе во избежание ареста понадобится скрыться, я тебя предупрежу; ведь надо предусмотреть все. И позволь посоветовать: не впускай в дом ни одного человека, в котором ты не был бы уверен, как в самом себе.

— Серизе не пожелал возобновить договор на аренду типографии, и отсюда исходят наши денежные невзгоды. Итак, при мне остаются лишь Марион и эльзасец Кольб, который предан мне, как пес, жена и теща...

— Послушай, — сказал Пти-Кло, — не доверяй псу...

— Ты не знаешь Кольба, — вскричал Давид. — Я верю ему, как самому себе.

— А ты позволишь мне испытать его!..

— Изволь, — сказал Сешар.

— Ну, прощай; но пришли ко мне свою красавицу супругу, ее доверенность необходима. И не забывай, друг мой, что твои дела порядочно запутаны, — сказал Пти-Кло товарищу, предупреждая его таким путем о судебных бедствиях, готовых обрушиться на его голову.

«Вот подите же! Одна нога в Бургундии, другая — в Шампани», — сказал про себя Пти-Кло, проводив своего друга Давида Сешара до дверей конторы.

Измученный заботами, связанными с отсутствием денег, измученный тревогой, которую вызывало в кем состояние жены, убитой бесчестным поступком Люсьена, Давид все же не оставлял мысли о своем изобретении; так, идя к Пти-Кло, он в рассеянии жевал стебель крапивы, которую только что вымачивал в воде, с тем чтобы размягченные волокна применить в качестве сырья для бумажной массы. Он желал применить обычные способы переработки пряжи, тряпья, лоскута к любым волокнистым веществам, поддающимся размельчению и вымачиванию. На обратном пути, достаточно успокоенный беседой со своим другом Пти-Кло, он вдруг заметил, что у него во рту находится комочек какого-то теста: он положил его на ладонь, раскатал и обнаружил бумажную массу, превосходящую собою все составы, которые он когда-либо получал, потому что главным недостатком массы, вырабатываемой из растений, была ее слабая вязкость. Так, из соломы получается ломкая, шуршащая, точно металлическая бумага. Неожиданные открытия выпадают лишь на долю отважных исследователей явлений природы! «Я осуществлю, — сказал себе Давид, — посредством машины и химической обработки то, что я открыл безотчетно». И он явился к жене, обрадованный своей уверенностью в победе.

— Ангел мой, не волнуйся! — сказал Давид, увидев, что жена плакала. — Пти-Кло ручается, что несколько месяцев мы можем быть спокойны. Надо только примириться с издержками, но, как он сказал на прощанье, «всякий француз имеет право оттянуть расплату с заимодавцами, лишь бы в свое время он покрыл долг, проценты и издержки!..» Ну, что ж! Покроем...

— А на что жить?.. — сказала бедная Ева, думавшая обо всем.

— Ты права! — отвечал Давид, почесывая за ухом, — движение непроизвольное и свойственное почти всем людям в затруднительных обстоятельствах.

— Матушка присмотрит за нашим маленьким Люсьеном, а я опять стану работать, — сказала она.

— Ева, о моя Ева! — вскричал Давид, обнимая жену и прижимая ее к груди. — Ева! В двух шагах отсюда, в Сенте, в шестнадцатом веке жил один из величайших людей Франции; он был не только изобретателем эмали, но и славным предтечей Бюффона, Кювье, ибо этот простодушный человек еще до них положил начало геологии! Бернар де Палисси был одержим страстью исследования, но против него восстала жена, дети, весь городок. Жена продавала его инструменты... Он бродил по полям, не понятый людьми, всеми гонимый!.. На него указывали пальцами!.. Но я, я любим...

— Горячо любим, — отвечала Ева с кротостью уверенной в себе любви.

— Тогда можно перенести все, что переносил несчастный Бернар де Палисси, творец экуанского фаянса, которого пощадил в Варфоломеевскую ночь Карл Девятый и который позже, уже будучи старцем, богатым и всеми уважаемым, читал перед лицом всей Европы публичные лекции, посвященные науке о почвах, как он называл геологию.

— Пока я буду в силах держать утюг, ты не будешь знать нужды ни в чем! — воскликнула бедная женщина в порыве бесконечной преданности. — В ту пору, когда я служила первой мастерицей у госпожи Приер, я была дружна с одной славной девушкой, двоюродной сестрой Постэля, Базиной Клерже; так вот эта самая Базина только что принесла из прачечной мое тонкое белье и кстати сказала, что заступит место госпожи Приер. Я стану у нее работать...

— Работать тебе придется у нее недолго, — отвечал Давид. — Я открыл...

Впервые высокая уверенность в успехе, которая поддерживает изобретателей и придает им мужество в их поисках пути в девственных лесах страны открытий, вызвала у Евы почти печальную улыбку, и Давид скорбно опустил голову.

— Друг мой, я не смеюсь, я не насмехаюсь, я не усомнилась в тебе, — вскричала прекрасная Ева, опускаясь перед мужем на колени. — Но я вижу, как ты был прав, окружая полной тайной свои опыты и упования. Да, мой друг, изобретатель должен таить муки рождения своей славы от всех, даже от жены. Женщина прежде всего женщина! Твоя Ева невольно улыбнулась, услыхав твои слова: «Я открыл!..» — которые она слышит от тебя семнадцатый раз в этот месяц.

Давид так добродушно начал подшучивать над собою, что Ева взяла его руку и благоговейно ее поцеловала. То было восхитительное мгновение, когда у края самых каменистых дорог нищеты и порою в глубине бездны расцветают розы любви и нежности.

Мужество Евы удваивалось по мере того, как увеличивались их несчастья. Величие ее мужа, его наивность изобретателя, слезы, которые она иногда замечала на глазах Давида, такой сердечной и поэтической натуры, — все это развивало в ней небывалую силу сопротивления. Она еще раз прибегла к средству, которое однажды так отлично ей помогло. Она обратилась к господину Метивье с просьбой дать объявление о продаже типографии и обещала из денег, вырученных таким путем, заплатить долг, умоляя не разорять Давида излишними судебными издержками. Г-н Метивье ответил на это отчаянное письмо мертвым молчанием, а его старший конторщик известил, что «ввиду отсутствия господина Метивье он не берет на себя смелость приостановить взыскание по суду, тем более что это не входит в обычаи его патрона». Ева предложила переписать векселя, принимая на себя все издержки, и конторщик согласился; но он поставил условием, что отец Давида Сешара даст поручительство по векселям. Ева вместе с матерью и Кольбом отправилась пешком в Марсак. Она смело вошла в дом к старому виноделу, она обворожила его, ей удалось разгладить морщины на его старческом лице; но стоило ей с сердечным трепетом заговорить о поручительстве, как выражение этого пьянографического лица сразу и резко изменилось.