отыщется ли где отшельник. К веригам твой крест ладно прилажен: и неуклюж, и тяжел.

В монастырях кузнецу везде одно толковали:

– Не те времена. К нам ты припоздал: был один такой, что все уходил в лес спасаться, а наконец и совсем сокрылся.

– У нас есть спасенники: по кабакам валяются – юродствуют. Сходи к которому – примеряй!

В кабаках кузнеца утешали:

– Хорош был бы твой крест, когда бы его на шею мироеда надеть разрешили тебе, а ему бы приказано было тот крест носить, не снимаючи во всю жизнь до гроба.

– Большие бы заказы мужик доспел, кабы этак-то!..

– А бывало дело такое: одному такому-то где-то из самого Питера дослали, слышь, не то железную медаль, не то крест, тоже вот в пуд весом: носи на здоровье! Как в люди идти, так и надевает. Дома, если спать ложится, разрешали снимать.

Все-таки надо было крест переделывать, а в фунтовых крестах кузнеца еще больше стали путать. Никому он не угодил, да и ставил товар в большую цену; довелось просить и за маленький ту же плату, во что обошлись и большие: ставил в счет все семь пудов старого железного лома. Не клал и не считал только то, что уходило на угар да на обрезки: все, что, по обычаю, кузнецу на клещи полагается.

Наконец, порешил он так, что быть кресту тельником: станет его носить сам на груди под рубахой, на доброе здоровье и на спасенье. Незачем в люди ходить срамиться.

Стал он его накаливать да поколачивать. Расстукает в плиточку – обрежет. Раздует мехами уголья – опять крест всунет, и накалит, и опять расколачивает: все ему великим кажется. Начал калить такой уже крестик, что едва клещами защемливает, чуть он в них держится.

На беду пришла босомыга-девчонка от матери угольков попросить. И нашла, дура, место: просить углей у кузнеца, что у калашника теста, когда их либо у самого нет, либо самому нужны. И сказала ту просьбу под руку, когда переносил кузнец крестик из горна на наковальню. Сорвался он с клещей да прямо в ведро с водой, о которое кузнец еще на пущую беду спотыкнулся. Пшик – зашипело в ведре, и клубочек белого пара взыграл и обозначился. Пришлось кузнецу хлопнуть по бедрам, расставить ноги, вскинуть руками и вымолвить такие слова, что на всю Русь и теперь еще все отдаются эхом, повторяются:

– Вот-те и семипудовый пшик!

Впрочем, толкуют про иного кузнеца и по-другому. Этот был несчастливее: к нему на дом или прямо в кузню принесли работу. Понадобилось мужику наварить лемех для сохи.

– Надо бы вот, друг, поточить: спусти малость!

Пришла наконец мужику пора установлять эту соху, пришел он к кузнецу справиться: не готово ли?

– Прости, друг, ради Бога! – маленько перекалил я твое железо: лемеша у меня теперь не выйдет, а выйдет разве сошник.

– Навари сошник, что делать!

Стал кузнец сошник ладить – не выходит.

– Что же выйдет?

– Топор я тебе выкую, такой топор, что с ним весь свет пройдешь и мне спасибо назад принесешь.

Похвастал мастер – не травы покосил: спина не заболела, а топора не выковалось. Посулил сделать косарь – и на нем пережег железо. Выхвастался потом на нож – и на том погорело железа столько, что обушок вышел таким же острым и тоненьким, как само лезо.

– Что теперь станешь делать?

– Да гвоздь можно выковать, какой хочешь. Хочешь: хоть двоетес, чтобы стена затрещала.

Визжал под молотом и ножик, а гвоздь из него вышел такой маленький, что в сапог вбивать его не стоит и даже в руках держать его стыдно.

– Сделай что-нибудь поладнее: что сможешь?

– Можно теперь сделать один только пшик.

– Делай пшик, сделай милость. Хоть чем-нибудь на счастье с тобой поквитаться!

С коломенскую версту

В таком нелестном подобии является в представлении московских людей высокий человек, напрасно и без нужды возвышающийся целой головой над прочими и, стоя, например, в толпе, мешающий задним видеть впереди себя. По большей части такой человек неуклюж, неловок, неповоротлив, чтó называется на севере жердяем и долгаем, а повсеместно верзилой и долговязым. Для московских жителей такие большерослые люди представляли подобие тех столбов, которые царь Алексей Михайлович расставил от Москвы до своей любимой загородной летней резиденции – села Коломенского. Это был первый опыт обозначения видными знаками верстовых измерений, существовавших издавна в одном лишь призрачном представлении с обязательной неточностью самой меры. Неточность зависела столько же от сметки расстояний на глазомер, сколько и от условной подвижности или изменяемости самой меры, и при этом не одних только верст, но и саженей. Древнейшая сажень была короче нынешней, и таких требовалось в версту целая тысяча. Впоследствии верста стала составляться из семисот сажен, и такое-то количество их и велел уложить царь Алексей в ту видимую версту, которая ушла в поговорку. Царь Петр I повелел считать в версте пятьсот сажен, что и намечали впоследствии по всем казенным почтовым дорогам пестрыми верстовыми столбами, покрашенными в три национальные цвета. За такой-то столб задел в степи хохол, изумленный невиданной диковинкой, – и остался недоволен:

– Ажно проехать стало неможно: проклятые москали верстов по дороге понаставили – задевать приходится!

От деревни Смотрич до города Пирятина насчитывали восемнадцать верст семисотных, а с переменой на пятисотные оказалось двадцать пять. В городе налаживалась средопостная ярмарка, славная более всего невылазной грязью. Едут хохлы гуськом. Шел дождь. Догоняет кýма Грицько. Поравнялся с его возом да и говорит:

– От так воно уси на свити, куме!

– Як так?

– Та так же.

– Эге.

Помолчали.

– А вжеж и ты знаешь, що и диды, и прадиды считали от Смотрич до Пирятина висимнадцать верст?

– Так-так.

– От же, бач, панам не сгодно се: нехай, кажут, буде 25.

– Нехай буде и 25.

– Воно що и казать як погода, то нехай буде хоть и тридцать, а в таку негоду потелепайся лишних семь верст, так воно покажетця.

– Яко-вось!

На самом деле, консервативное начало высказалось и в этом нововведении: еще на нашей памяти в захолустных местах семисотные версты предпочитались пятисотным, взаимно соперничая. Требовался переспрос: по какому счету принято на проселках, где не поставлено столбов, разуметь дорожную версту. Конечно, всего чаще случалось получать в ответ всем известное объяснение расстояний в нашей пространной и неоглядной Руси: «Меряла баба клюкой, да и махнула рукой – быть-де так!»

Кроме коломенской версты, на святой Руси доводится набегать еще на корельский верстень. Так произносят слово верста северные инородцы, да и в самом деле, верстень