С трудом сдерживаясь, она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела его шляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалости всё время срывались с её губ. Восторг, в который её привело возвращение Артура, был прямо трогателен. Она суетилась вокруг него, руки её тряслись, поджатые губы дрожали.

— Ты пока до завтрака съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит, что-нибудь, милый!..

— Не хочу, тётя Кэрри, спасибо.

Перед дверью в столовую, куда она вела его, он остановился:

— Отец уже вернулся?

— Нет, Артур, — ответила тётя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная его странным тоном.

— А к завтраку он вернётся?

Тётя Кэрри снова тихонько перевела дыхание. Её губы ещё крепче сжались и уголки их нервно опустились.

— Да, конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, что у него сегодня очень много дела. Разные распоряжения насчёт похорон. Всё будет устроено самым лучшим образом.

Артур не делал попытки поддержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себя перемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель, новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Он вспомнил свою камеру, всё, что он вытерпел в тюрьме, и его пронизала судорога отвращения к этой роскоши, ненависть к отцу, от которой он задрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего на исступление, он ещё не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовал себя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать это поскорее было почти мучительным. Он обратился к тёте Кэрри:

— Я ненадолго схожу наверх.

— Иди, Артур, иди, — заторопилась она с ещё большей суетливостью. — Завтрак в час, и сегодня такой вкусный завтрак! — Она помедлила, и голос её перешёл в тревожный шёпот. — Ты ведь не будешь… Ты не будешь огорчать отца, родной? У него так много дела, и он… он в последнее время немного раздражителен…

— Раздражителен! — повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова. Уйдя от тёти Кэрри, он спокойно поднялся наверх. Но наверху пошёл не в свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который с самого детства был для него «табу», священным и заветным местом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивный стол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, с массивными медными замками и ручками, ещё более священный и запретный, чем самая комната. Враждебность засветилась в лице Артура, когда он смотрел на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший от печаток личности Барраса, ненавистный Артуру символ всего того, что разбило ему жизнь.

Резким движением схватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошёл к столу. Умышленно сильным ударом взломал замок и исследовал содержимое верхнего ящика. Потом — соседний замок, соседний ящик; так, ящик за ящиком, он систематически обыскивал весь стол.

Стол был битком набит доказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, список неоплаченных накладных. Тетрадь в кожаном переплёте, куда отец его своим аккуратным почерком записывал все ценности и доходы. Во второй тетради с наклеенным на ней ярлычком «Мои картины», против даты покупки указаны были стоимость каждой приобретённой картины. Третья тетрадь заключала в себе список вкладов.

Артур бегло просмотрел колонки цифр: всё под верным обеспечением, всё чисто от долгов, все вклады — небольшими суммами, и не менее двухсот тысяч фунтов стерлингов в твердопроцентных бумагах. Артур в бешенстве отшвырнул от себя тетрадь. Двести тысяч фунтов! Величина общей суммы, любовная аккуратность записей, обывательское благополучие, проглядывавшее во всех этих рядах цифр, бесили его. Деньги, деньги, деньги; пот и кровь человеческие, превращённые в деньги. Люди не в счёт: были бы деньги. Только деньги и ценятся. Смерть, разруха, голод, война — все пустяки, только бы целы были мешки с деньгами.

Артур взломал следующий ящик. Дух мщения владел им. Ему нужны были не эти свидетельства о богатстве, а нечто большее. Он был убеждён в том, что план, план старых выработок «Нептуна», лежит где-то здесь. Он знал своего отца, закоренелого собственника. И как ему это раньше не пришло в голову? Отец никогда не уничтожал документов и бумаг; для него было мучительно, просто физически невозможно это делать. Значит, если письмо Роберта Фенвика не лжёт и план существует, то он здесь.

Ящик за ящиком, перерытые, летели на пол. Наконец-то, в последнем, нижнем, — тонкий, свёрнутый трубкой пергамент, очень загрязнившийся и незначительный на вид. Совершенно незначительный.

Громкий крик вырвался у Артура. Вспыхнув от нервного волнения, он разложил карту на полу и, встав на колени, стал её рассматривать. Сразу видно было, что старые выработки, чётко показанные на этом плане, тянутся параллельно нижним этажам Дэйка и отстоят от них не более, чем фута на два. Артур всмотрелся ещё внимательнее своими ослабевшими в тюрьме глазами. И различил на полях какие-то маленькие чертежи и расчёты, сделанные рукой отца. Это было последним, окончательным доказательством вины, последней каплей в чаше преступлений.

Артур поднялся с колен и не спеша свернул план. Все построение этого грандиозного обмана встало теперь перед его измученным взором. Он стоял посреди «священной» комнаты, крепко сжимая в руках план, глаза его горели, с лица ещё не сошла бледность, печать тюрьмы. И словно под влиянием мысли о том, что он, осуждённый, держит в руках доказательство вины отца, словно забавляясь такой парадоксальностью человеческой справедливости, он усмехнулся бледными губами. Приступ истерического смеха потряс его. Ему хотелось все громить, жечь, разрушать; хотелось разорить всю эту комнату, сорвать со стен картины, выбить окна. Он жаждал возмездия и справедливости.

С большим трудом овладев собой, он вышел из кабинета и спустился вниз. В передней остановился, ожидая, устремив глаза на входную дверь. Время от времени он с лихорадочным нетерпением поглядывал на высокие часы в футляре, прислушиваясь к медленному неумолимому ритму уходящих секунд. Но вот он вздрогнул: когда стрелки показывали тридцать пять минут первого, к дому подъехал автомобиль, послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и в переднюю вошёл его отец. Мгновение полной неподвижности. Глаза отца и сына встретились.

У Артура вырвался не то вздох, не то рыдание. Он едва узнал отца. Перемена в Баррасе была просто разительна. Он очень отяжелел, располнел, жёсткие линии его фигуры стали рыхлыми, расплывчатыми. Одутловатые щеки, отвислое брюшко, складка жира над воротником и вместо прежней застывшей уравновешенности — суетливое оживление. Все у него было в движении: руки вертели и перебирали пачку газет; глаза шныряли во все стороны, стараясь увидеть всё, что можно, душа жадно, деятельно отзывалась на все жизненные развлечения, тривиальные и ничтожные. И вдруг разрушительной молнией поразила Артура мысль, что вся эта искусственная деятельность вызвана стремлением утвердить настоящее, отвергнуть прошлое, не думать о будущем; что это — последние результаты разложения.

Он продолжал стоять на том же месте, спиной к лестнице, когда отец вошёл в переднюю. Некоторое время оба молчали.