– Какую станцию вы хотели найти?

– Москву. Почему-то после всего этого тянет услышать «Говорит Москва».

Московская волна ворвалась в комнату протяжными звуками цфасмановского танго «В дальний путь».

– Под русский джаз хорошо танцевать, – улыбнулась Джейн, – такое впечатление, что композиторы пишут в дансингах.

– В таком случае позвольте вас пригласить?

– С удовольствием.

Виктор взял Джейн за талию, и музыка легко повела их обоих, растворяя в четко очерченных тактах.

«Скоро умчится поезд стрелой, и развеет ветер дым…»[62]– старательно выводил тенор.

– Похоже на нашу «Брат, на жизнь хоть грош подай», но гораздо сентиментальнее, – прошептала ему Джейн. – Особенно когда скрипки вступают, просто комок к горлу. А мелодия так захватывает, что движешься и не чувствуешь собственного тела. Кажется, она звучит где-то внутри меня…

– Голова не кружится?

– Нет, нет… Какие точные слова у этой песни: «И развеет ветер дым…» Все в этой жизни расходится, как дым: юность, близкие люди, города, мечты и планы на жизнь… И сам человек, со всем, чем он жил, вынашивал, любил и ненавидел, сам он как паровозный дым – мелькнул и растаял в воздухе…

Она вдруг внезапно и порывисто обхватила его шею и зашептала:

– Не уходи! Не исчезай, пожалуйста! Я не могу так больше жить! Останься, останься, останься, останься…

«Я вам нравлюсь?» – хотел было спросить Виктор, но вдруг понял бессмысленность и очевидность этого вопроса; он просто припал к вишневым губам, как путник в пустыне после многих дней пути припадает к внезапно появившемуся роднику.

«Это и есть та самая попытка Ю-Эс-Эс меня скомпрометировать, о которой говорил Сталин и которую мне надо позволить? Или просто психологическая реакция после ужаса неминуемой смерти?»

Во всяком случае, толпа папарацци с фотокамерами в спальню не вламывалась, и если их снимали, то скрытой камерой.

– Ты ведь не развеешься, правда?

– Нет, радость моя. Когда ты рядом, законы природы словно меняются: солнце светит ночью, и само время течет вспять. Ты – моя звезда, маленькая счастливая звезда, упавшая с ночного неба в мою ладонь, и я хочу теперь только одного – спрятать тебя в самом сердце…

«Если это останется в архивах Ю-Эс-Эс, пусть это будет красиво…»

– …Ты о чем-то думаешь, мой ласковый?

Сквозь прикрытые жалюзи просвечивало оранжево-красное зарево. В рекламе здесь используется неон: разноцветные газосветные трубки еще не вошли в моду. В России такого нет, там еще буквы светящихся вывесок с электролампочками цветного стекла. А здесь – экономия электричества, дешевый способ сделать вывеску побольше. Трубки для букв гнут специально, на заказ, по их очертаниям, но цвет все равно оранжево-красный, тревожный. Хорошо, что здесь еще Вашингтон, столица, и рекламы не так много.

– Как-то непривычно. Мы с тобой знакомы полдня. Мне надо было ухаживать за тобой, ходить всю ночь под твоими окнами…

– Если ты будешь ходить всю ночь под моими окнами, соседи вызовут полицию. Или нападут грабители. Правда, у тебя есть оружие. Романтика у нас – это фантазии богатых. Пригласить на свою яхту, например.

– Тебя часто приглашали на яхту?

– Ни-ко-гда. Я не принцесса и не кинозвезда. Ты разочарован?

– Тобой? Ни-ко-гда.

– Я забыла, ты же комми, у вас там нет бедных и богатых.

– Я не был в партии, и теперь у нас другой строй.

– Все равно, ты вырос в стране комми. Там важна не яхта, а человек.

– Ты хотела бы жить в СССР? Но там были тоже какие-то трудности. В первой реальности колбасу привозили в магазины не всегда, и когда привозили, надо было стоять в очереди.

– А яйца привозили? Молоко? Рыбу?

– В нашем городе – всегда привозили.

– Зачем же вы стояли за колбасой? Я бы взяла яйца или рыбу. Экономия времени. Еще можно сделать тосты и обжарить картофель… А кафетерии у вас были?

– Столовые были везде, фабрика-кухня, домовая кухня…

– Там была колбаса?

– Иногда… Там котлеты были, шницель, гуляш, поджарка, сосиски.

– Зачем же вы стояли за колбасой?

– Не знаю. В раннем детстве она лежала в гастрономе свободно.

– Вообще ничего не понимаю… Но очередь за колбасой была меньше, чем на бирже труда?

– Тогда не было бирж труда, везде висели объявления «Приглашаем на работу».

– То есть можно было ходить по офисам и свободно выбирать? Это не пропаганда?

– Нет. Все были обязаны работать.

– Опять не понимаю. Это все равно что все были обязаны есть или спать. Если нет работы, как оплатить еду и жилье? Или их давали бесплатно?

– Нет, хотя и недорого.

– То есть, когда привозили колбасу, вывешивали низкую цену? Это был сейл?

– Ну в общем, что-то вроде этого.

– Тогда в чем недостаток? Если делают сейл, то у нас тоже большая очередь. И сейл бывает не всегда. Часто не можешь себе позволить ту или иную вещь, потому что ждешь сейл. Чтобы сохранить деньги. Разве это недостаток? В СССР нельзя было хранить деньги?

– Можно. Даже плакаты висели: «Храните деньги в сберегательной кассе».

– Это реклама. Касса часто банкротилась?

– Она вообще не банкротилась.

– Тогда я не понимаю, чего плохого в том, что везде сейлы и работу можно легко поменять. Наверное, все дело в том, что у вас там было много романтики. А у нас больше расчета. Если мужчина только познакомился с женщиной и пригласил на вечер в ресторан, то каждый платит за себя. Потом, когда познакомятся поближе, могут поехать на автомобиле куда-нибудь за город и снять комнату в недорогом мотеле. Или просто остановить машину на пустынном побережье и творить любовь. А в России никогда не творят любовь, а ею живут.

– Можно еще цветы дарить.

– Хорошо, что ты этого не сделал. В каждой ленте про любовь дарят цветы. Уже не могу смотреть эти приторные истории со слащавыми песенками, цветами и кукольными лицами артистов. Хочу видеть на экране жизнь, людей с сильным характером, способных что-то просто сделать для братьев своих, а не ради долларов. Я выгляжу странно?

– Нет.

«Может, они просто изучают меня для разговора с Главрыбой? Не собираюсь ли я манипулировать Лонгом, если да, то как, ну и, наконец, как Лонг сможет манипулировать мной? Это было бы естественно… Итак, сегодня двадцать восьмое, вторник… точнее, скоро уже двадцать девятое, среда. Меня успеют принять до уикенда? Как-то слишком бурно тут прошел первый же день».