Письмо надо как-нибудь кончить. Нельзя оставлять его так. Он снова сел за машинку.

«Позже я напишу тебе более подробно. Сейчас я очень тороплюсь».

Бишоп нахмурился. Но что бы он ни написал, все будет вранье. Это не хуже десятка других отговорок: «Спешу на заседание… У меня свидание с клиентом… Надо срочно просмотреть бумаги…» Все это вранье.

Бишоп написал: « Часто думаю о тебе. Напиши мне, когда сможешь».

Морли напишет ему. Восторженное письмо, письмо, слегка окрашенное завистью, письмо человека, который хотел бы поехать на Кимон, но не может.

Нельзя говорить правду, когда всякий отдал бы правую руку, чтобы поехать на Кимон.

Нельзя говорить правду, раз тебя считают героем. Иначе тебя станут считать омерзительнейшим из негодяев Галактики.

А письма из дому? И гордые, и завистливые, и дышащие счастьем оттого, что тебе живется хорошо,— все это только дополнительные цепи, которые приковывают к Кимону и кимонской лжи.

— Нельзя ли чего-нибудь выпить? — спросил у шкафа Бишоп.

— Пожалуйста, сэр,— сказал шкаф.— Сейчас будет, сэр.

— Налейте побольше и покрепче.

— Да, сэр. Побольше и покрепче…

Бишоп встретил ее в баре.

— Это опять вы,— сказала она таким тоном, будто они встречались очень часто.

Он сел на табурет рядом с ней.

— Неделя почти кончилась,— напомнил Бишоп.

Максайн кивнула:

— Мы наблюдали за вами. Вы держитесь хорошо.

— Вы обещали что-то сказать мне.

— Забудьте это,— сказала девушка.— Что говорить… Вы мне показались умным, но не совсем зрелым человеком. Мне стало жаль вас.

— Скажите,— спросил Бишоп,— почему на Земле ничего не известно? Я, конечно, тоже писал письма. Но не признался в том, что происходит со мной. И вы не писали о своем состоянии. Никто из окружающих не писал. Но кто-то же из людей за все эти годы…

— Все мы одинаковы,— сказала Максайн.— Как горошины в стручке. Мы все тут, как на подбор, упрямы, тщеславны, трусливы. Мы прошли огонь, воду и медные трубы, чтобы попасть сюда. Мы оттерли других. И они уже никогда не оправятся от этого. Неужели вы не понимаете? У них тоже есть гордость, и она попрана. Но с чем можно было бы сравнить их радость, если бы они узнали всю правду! Именно об этом и думаем все мы, когда садимся писать письма. Мы думаем, как будут надрываться от смеха тысячи наших конкурентов. Мы прячемся за чужие спины, стараемся сжаться, чтобы никто не заметил нас…

Она сжала кулачок и постучала себя по груди.

— Вот вам и ответ,— продолжала она.— Вот почему мы никогда не пишем правду. Вот почему мы не возвращаемся.

— Но это продолжается многие годы. Почти сотню лет. За это время кто-нибудь да должен был проговориться…

— И потерять все это? — спросила Максайн.— Потерять легкий заработок? Быть исключенным из братства пропащих душ?

Потерять надежду? Не забывайте этого. Мы всегда надеемся, что Кимон раскроет свои секреты.

— А он их раскроет?

— Не знаю. Но на вашем месте я бы на это не надеялась.

— Но ведь такая жизнь не для достойных…

— Не говорите этого. Какие же мы достойные люди! Мы трусливы и слабы, все мы!

— Но жизнь, которую…

— Вы хотите сказать, что здесь нам хорошо живется? У нас нет прочного положения. А дети? Немногие из нас имеют детей. Детям не так плохо, как нам, потому что они ничего иного и не знают. Ребенок, родившийся рабом, не так страдает, как взрослый человек, некогда бывший свободным.

— Мы не рабы,— сказал Бишоп.

— Конечно нет,— согласилась Максайн,— Мы можем уехать отсюда, когда захотим. Нам достаточно подойти к местному жителю и сказать: «Я хочу обратно на Землю». Вот и все. Любой из них может отослать вас обратно… точно так, как они отправляют письма, точно так, как они доставляют вас к месту работы или в вашу комнату.

— Но никто еще не возвратился.

— Конечно никто,— подтвердила Максайн,— Запомните, что я вам сказала. Не думайте. Только так можно жить. Никогда не думайте. И вам будет хорошо. Вы будете жить спокойно, легко.

— Верно,— сказал Бишоп,— только так можно жить.

Она искоса посмотрела на него:

— Вы начинаете понимать, в чем тут дело.

Они заказали еще по одному коктейлю.

В углу какая-то компания пела хором. Неподалеку ссорилась парочка.

— Тут слишком шумно,— сказала Максайн.— Не хотите ли посмотреть мои картины?

— Ваши картины?

— То, чем я зарабатываю себе на жизнь. Они довольно плохи, но в этом никто не разбирается.

— Я бы посмотрел.

— Тогда хватайтесь за меня и держитесь.

— Хватайтесь…

— Мысленно. Не руками, конечно. К чему пользоваться лифтом?

Бишоп удивленно смотрел на нее.

— Учитесь,— сказала Максайн,— В совершенстве вы этим не овладеете никогда, но двум-трем трюкам научитесь.

— А что мне делать?

— Просто расслабьтесь,— сказала Максайн,— Умственно, конечно. Постарайтесь быть поближе ко мне. Не пытайтесь помогать. Вы не сможете.

Он расслабился и постарался быть поближе к ней, сомневаясь, правильно ли он все делает.

Вселенная раскололась и соединилась вновь.

Они стояли в другой комнате.

— Я сделала глупость,— сказала Максайн.— Когда-нибудь я ошибусь и засяду в стене или где-нибудь еще.

Бишоп вздохнул, огляделся и присвистнул.

— Как здесь хорошо,— сказал он.

Вдалеке едва виднелись стены. На западе возвышались снежные горы, на востоке текла река, берега которой поросли густым лесом. Прямо из пола росли цветы и кусты. В комнате были синеватые сумерки, а где-то вдалеке играл оркестр.

Послышался голос шкафа:

— Что угодно, мадам?

— Коктейли,— сказала Максайн,— Не слишком крепкие. Мы уже раздавили бутылочку.

— Не слишком крепкие,— повторил шкаф,— Сию минуту, мадам.

— Иллюзия,— сказала Максайн.— Все тут иллюзия. Но прекрасная иллюзия. Хотите попасть на пляж? Он ждет вас. Стоит только подумать о нем. Или на Северный полюс. Или в пустыню. Или в старый замок. Все это будет как по мановению волшебного жезла.

— За ваши картины, должно быть, хорошо платят,— предположил Бишоп.

— Не за картины. За мою раздражительность. Начинайте с этого. Впадите в черную меланхолию. Начните подумывать о самоубийстве. Тогда все у вас будет наверняка. Вас быстренько вознесут в номер получше. Сделают все, лишь бы вы были довольны.