Непонятно было, как Серафима оказалась там, где она попала под поезд. Это случилось не на мочаловской станции, где останавливалась электричка, на которой Серафима приехала из Москвы. С этой же станции она должна была бы и вернуться в Москву, а погибла она в нескольких километрах от этих мест в Лушкином лесу между деревней Корешки, где находится картофельный институт, и Грибанью. Не за грибами же она отправилась на ночь глядя, да и какие грибы в начале мая, кроме сморчков? Но в это обстоятельство никто не собирался вникать. Дескать, ее личное дело, куда она шла, а погибла она от несчастного случая. Домой отвозить ее решительно не советовали. Все равно хоронить гражданку Чудотворцеву придется в закрытом гробу, так что не лучше ли отвезти ее из морга прямо на мочаловское кладбище, где уже и место для нее выделено? Нечего и говорить, что деньги на гроб дала Марианна. На погребении были, так сказать, все свои: кроме Платона Демьяновича с Кирой, Марианна, Дарья Федоровна и дворничиха, Серафимина приятельница. Она уже приехала под хмельком, а уезжала совсем пьяная, так как выпила все, что можно, на даче № 7, где было устроено что-то вроде поминок. Платон Демьянович как окаменел, узнав о смерти жены; Кира тоже молчала, потупившись. Тихо плакала только Дарья Федоровна, а дворничиха пыталась даже голосить, но ее властно остановили двое в штатском, сопровождавшие гроб и следившие, чтобы его не открывали. Больше всех смертью Серафимы был потрясен Полюс. Когда гроб начали опускать в могилу, он вдруг запел: «На воздушном океане». Дойдя до слов: «Будь к земному без участья и беспечна, как они», голос его прервался то ли рыданьями, то ли спазматическим кашлем, как это обычно бывало, когда он пытался петь. Кашель Полюса должен был напомнить Платону Демьяновичу умирающую Олимпиаду. Оказалось, что перед смертью Серафима тщательно прибрала комнаты на даче для мужа и дочери. Дарья Федоровна подумала, что она кого-то ждет. После уборки Серафима пила чай как-то особенно медленно. Соседи потом видели, что и по улицам она ходила долго, будто кого-то встречала, да так и не встретила. Софья Смарагдовна в тот день на Совиную дачу не заходила. По всей вероятности, дойдя до станции, Серафима вдруг повернула и пошла в сторону Лушкина леса.

А на третий день после похорон произошло нечто совсем уж странное.

Кира, принявшаяся вдруг после смерти матери рьяно ухаживать за отцом, открыла окно, чтобы проветрить его кабинет, пока Платон Демьянович был в институте. В окно ворвался весенний ветер, пахнущий черемуховым цветом, подхватил бумаги, скопившиеся на столе, и разбросал их по полу. Кира кинулась их собирать, и в глаза ей бросился лист бумаги, такой же, как другие листы, на которых писал Платон Демьянович, но исписанный другим, корявым почерком чуть ли не по-печатному. Кира догадалась, что это писала ее мать и прочитала следующее:

«Сердечноуважаемый Платон Демьянович!

Пусть, пожалуйста, Кира не читает Вам этого, а попросите Павла Платоновича или Марианну Яковлевну. Я должна уйти и больше не вернусь. Не думайте, что меня кто-нибудь обидел, а мне иначе нельзя. Меня заставили секретно сотрудничать еще в Осоавиахимовске, чтобы я сообщала о врагах народа, и в медучилище девчонок из раскулаченных забирали с моих слов. Честное слово, к Вам я пришла сама, потому что Вас пожалела и Вы мне понравились, как Вы хорошо, хотя и непонятно говорите. Но как только я к Вам пришла, меня вызвали, специально из Москвы приехали и велели сообщать о Вас. А приехали не мужчина, не женщина, до сих пор не знаю кто, только звали их товарищ

Марина. Они рассказали мне и показали, как Вас били и будут еще бить, если я не буду о Вас сообщать, а я не могу чтобы Вас били. Ваше писание тогда взяла я, мне обещали, что посмотрят и вернут, а сами не вернули. Спрашивали, знаю ли я, что Вы с Гитлером переписываетесь, а я сказала, что так товарищ Луцифер велит, он же у них работает. Мне сказали, что враг закрадывается всюду и к ним тоже, а Вы, Платон Демьянович, знаете имя самого главного врага, пишете ему, а назвать не хотите. Уже здесь, в Москве, когда Вы ходили на работу, приходили смотреть Ваше новое писание, говорили, что Вы пишете все сплошь имена врагов народа, спрашивали меня, кого Вы называете Просыхаль и Леня Грин. Я так поняла, что Лонгин на самом деле Леня Грин, и нельзя спрашивать, как его настоящее имя; я боялась случайно проговориться, небось Леня Грин – родня Вениамина Яковлевича, тоже ведь еврей, а какой хороший, Вас вылечил. Есть у Вас и какой-то Годвред, год вредительства, что ли… Еще говорили, имеется у Вас какое-то настоящее писание, которого не могут найти, где написано, кто у нас царь будет. Стали требовать, чтобы Кира переписывала для них все, что Вы пишете, она же знает по-иностранному. А я не могу, чтобы Кира стала, как я. Боюсь, если у Вас опять возьмут Ваше писание, Вы не переживете. Вот я и ухожу, чтобы меня не нашли и на похороны тратиться не пришлось. Только пусть Кира ничего не знает. Служила я Вам, как умела, Платон Демьянович, но ведь знаю я, что есть у Вас Настоящая, она помогала мне Киру растить. Сердечный поклон ей, Павлу Платоновичу и Марианне Яковлевне.

Навеки Ваша

Серафима».

Неизвестно, откуда взялось это письмо на столе Платона Демьяновича. Не весенний ли ветер занес его с улицы вместе с черемуховым цветом? Или Серафима оставила письмо на столе, уходя, а Платон Демьянович не заметил письма и не прочел (он видел все хуже и хуже). Или он прочел письмо и подумал, что Серафима, как Олимпиада, собралась в скит к матери Евстолии, но Евстолии уже пять лет как не было в живых. Девяностолетняя старица умерла в своем тайном таежном скиту узнав, что сын ее снова в тюрьме. О смерти матери Платона Демьяновича известили чуть ли не через год, когда в калитку дачи № 7 постучалась нищенка, пожелавшая непременно поговорить с Платоном Демьяновичем Чудотворцевым. Она-то и передала Платону Демьяновичу весть из скита, хотя сама была не оттуда, лишь последняя среди многих передатчиц. Вестница приняла небольшую милостыньку (большей у Платона Демьяновича не оказалось) и сразу удалилась, отказавшись зайти.

С другой стороны, если Платон Демьянович все-таки читал письмо, он не мог не понять, куда уходит Серафима. Мне хочется думать, лицо Серафимы не было раздавлено, так как, ложась поперек рельсов, она не удержалась и уткнулась в свежую весеннюю траву, напоследок вдохнув ее запах. Кира не стала читать письма отцу, припрятала его у себя и лет через пятнадцать дала прочитать его мне. Я сразу запомнил его наизусть и воспроизвел его теперь, думаю, в точности, может быть, разве что без некоторых особенно вопиющих орфографических ошибок. «Что ты от меня хочешь, моя мать сексотка», – говорила мне Кира в очередном приступе отчаяния. С тех пор Кира окончательно возненавидела рукописи отца, погубившие ее мать, но Кира усвоила при этом, что самого слепнущего отца нужно беречь вместе с его рукописями, за что ее мать пожертвовала жизнью, так и не прочитав их по малограмотности.

Судя по письму Серафимы, дело врачей-вредителей уже тогда подготавливалось под определенным углом зрения: Леня Грин, Годвред, евреи, хорошие и плохие. Так все это преломлялось в несчастном сознании Серафимы, пока не сломалась она сама: хоть про нее уже нельзя было сказать: «красивая и молодая», но «любовью, грязью иль колесами она раздавлена – все больно».