– Однако восток – на востоке, а запад – на западе, – буркнул Кара.

– Художнику не пристало быть высокомерным, – промолвил Келебек. – Что ему восток или запад? Он должен рисовать, как велит ему сердце, вот и все.

– Какие справедливые слова! – воскликнул я. – Сердце велит мне поцеловать тебя, мой милый Келебек!

Но едва я сделал два шага в его сторону, как на меня бросился Кара. В левой руке у меня был узел с одеждой и деньгами, под мышкой – папка с рисунками; я замешкался, и Кара успел схватить меня за правую руку, которой я держал кинжал. Но тут не повезло уже ему: он споткнулся о подставку для книг, потерял равновесие и повис на моей руке. Я изо всех сил лягнул его, укусил за пальцы и стряхнул с себя. Он взвыл от ужаса. Я побольнее наступил на укушенную руку и крикнул остальным, пригрозив кинжалом:

– Не вздумайте встать!

Они остались сидеть. Я, словно Кейкавус из легенды, сунул острие кинжала в ноздрю Кара. Когда пошла кровь, из глаз, умоляющих о пощаде, покатились слезы.

– Ну-ка отвечай, ослепну я или нет?

– Говорят, что у одних кровь приливает к глазам, а у других – нет. Если Аллах доволен тем, как ты рисуешь, Он пожелает приблизить тебя к себе и дарует тебе Свою великую темноту. Тогда вместо этого жалкого мира тебе откроются чудесные дали, которые видит Он. Если же Всевышний недоволен твоей работой, ты будешь видеть так же, как теперь.

– Главные свои рисунки я сделаю в Индии. Еще не готова та работа, по которой Аллах будет судить обо мне.

– Не очень-то мечтай, что сможешь убежать от европейских методов. Известно ли тебе, что султан Акбар поощряет художников подписывать свои работы? Португальские иезуиты давным-давно познакомили Индию с европейской манерой. От нее уже нигде не спрятаться.

– Тот, кто хочет остаться чистым, всегда найдет выход.

– Ну да, ослепнуть и уйти в несуществующие страны, – сказал Лейлек.

– Зачем тебе быть чистым? – спросил Кара. – Оставайся здесь, как мы.

– Здесь художники будут всю свою жизнь подражать европейцам, желая обрести свой стиль, – ответил я, – и никогда его не обретут – именно потому, что это будет подражание.

– Но ничего другого не остается, – цинично заключил Кара.

Впрочем, ему-то какое дело до нашего искусства? Его единственная радость – красавица Шекюре. Я вытащил острие из кровоточащего носа Кара и занес кинжал над его головой, словно меч палача.

– Я могу убить тебя, если захочу, – объявил я, хотя это и так было понятно. – Однако могу и помиловать – ради счастья Шекюре и ее детей. Дай слово, что будешь обращаться с ней хорошо, без грубости и высокомерия.

– Даю слово!

– Дарю тебя Шекюре! – сказал я, но рука не послушалась моих слов. Я изо всех сил ударил Кара кинжалом.

В последнее мгновение он дернулся в сторону, да и я успел чуть-чуть изменить направление удара, так что кинжал вонзился не в шею, а в плечо. Я в ужасе смотрел на то, что натворила моя своевольная рука. Когда я выдернул кинжал, рана окрасилась чистым, насыщенным красным цветом. Мне было и страшно, и стыдно, но, с другой стороны, я понимал, что, если в дороге, где-нибудь в арабских морях, я все-таки ослепну, друзья-художники будут уже недосягаемы для моей мести.

Лейлек, имевший все основания полагать, что следующим будет он, рванул с места и спрятался в какой-то из погруженных во мрак комнат. Я пошел за ним с лампой в руке, но испугался и вернулся. Последнее, что я сделал в текке, – расцеловался и простился с Келебеком. Увы, поцеловать его так искренне, как я хотел, не получилось – мешал запах крови. Он увидел, как из моих глаз потекли слезы.

В мертвой тишине, нарушаемой лишь стонами Кара, я вышел из текке и побежал прочь из влажного сада и темного квартала. Корабль, на котором я поплыву в мастерскую султана Акбара, должен был отправиться в путь после утреннего азана, в это время к нему от пристани Кадырга в последний раз отчалит лодка. Я бежал, а слезы все лились у меня из глаз.

Бесшумно, как вор, проходя по Аксараю, я увидел, что горизонт на востоке начинает потихоньку светлеть. Переулки и узкие проходы, где стены едва не смыкались друг с другом, привели меня к источнику, напротив которого стоял каменный дом, где двадцать пять лет назад я провел свою первую ночь в Стамбуле. Меня, тогда одиннадцатилетнего мальчика, радушно встретил дальний родственник, постелил мне постель, и в ту же ночь я обмочился во сне. Заглянув в приоткрытую калитку, я увидел колодец, в который хотел тогда броситься от стыда. По пути к Бейазыту я видел сквозь слезы, как меня приветствуют старые знакомые: лавка часовщика, куда я часто заходил починить какое-нибудь сломавшееся колесико моих часов; лавка стекольщика, где я покупал хрустальные лампы, кружки для шербета и бутылки, которые потом расписывал и тайком продавал богачам; баня, в которую я одно время постоянно ходил, потому что там было дешево и мало народу.

Рядом с разгромленной кофейней никого не было, пустовал и дом Шекюре. Я от всей души желал красавице счастья с новым мужем – одна беда: он вот-вот должен умереть, если уже не умер. После того как я обагрил руки кровью Зарифа, все стамбульские собаки, темные деревья, закрытые окна, черные трубы, призраки и спешащие к утреннему намазу трудолюбивые и несчастные ранние пташки смотрели на меня, бесцельно бродящего по улицам, враждебно; теперь же, когда я признался в своем преступлении и решил покинуть город, в котором прошла моя жизнь, они сменили гнев на милость.

Пройдя мимо мечети Бейазыт и поднявшись на холм, я увидел Золотой Рог. Заря постепенно разгоралась, но воды залива пока еще были по-прежнему темны. Две рыбацкие лодки, торговый корабль со спущенными парусами и забытая галера медленно покачивались на волнах, которых с такого расстояния было совсем не видно, и просили меня: не уезжай, не уезжай! Слезы все текли и текли у меня из глаз – может быть, оттого, что зрачки проколоты? Перестань плакать, сказал я себе, подумай о той прекрасной жизни, что ждет тебя в Индии, и о дивных произведениях, которые ты там создашь!

Я свернул с дороги, быстро миновал два раскисших от влаги сада и остановился у окруженного деревьями старого каменного дома. Это был тот самый дом, к которому в годы ученичества я приходил каждый вторник, чтобы встретиться с мастером Османом и затем проводить его в мастерскую, следуя в двух шагах позади с сумкой, папкой для рисунков и рабочей доской в руках. С тех пор здесь ничего не изменилось, разве что чинары в саду и на улице так разрослись, что дом уже не выглядел величественным, пышным и богатым, как во времена султана Селима.

Поддавшись искушению шайтана, я решил в последний раз взглянуть на арки мастерской, в которой провел двадцать пять лет своей жизни, тем более что она находилась совсем недалеко от дороги, ведущей к пристани. Я шел тем же путем, которым мы ходили по вторникам с мастером Османом: по улице Окчулар, где весной так опьяняюще пахнет липовым цветом, мимо пекарни, где мастер покупал лепешки с мясом, по склону, где среди каштанов и айвовых деревьев вечно собирались нищие, мимо закрытых окон нового рынка, мимо цирюльни, с хозяином которой мастер каждое утро здоровался, мимо заброшенного огорода, на котором летом разбивали свои шатры и устраивали представления акробаты, мимо зловонного дома, где сдавали комнаты холостым мужчинам, под аркой пахнущего плесенью византийского акведука, мимо дворца Ибрагима-паши, мимо Змеиной колонны[123], которую я рисовал сотни раз, и чинары, которую мы каждый раз изображали немного иначе, – и вышел на площадь Ат-Мейдан. Среди каштанов и шелковиц, как всегда по утрам, чирикали воробьи и стрекотали сороки.