— Проходите.

Городецкий шагнул через порог, представился, быстро, со знанием дела огляделся. Гурьев увидел, что следователь удивлён. Удивлён – слишком обтекаемое слово. Удивился и Гурьев, что умудрился вовремя укрыть от внимания гостя. Городецкий был старше Гурьева лет на семь-восемь, если не меньше, атлетически, очень пропорционально сложен, хотя и не мог соперничать с Гурьевым ростом, а одет так, как милиционеры, даже очень и очень серьёзные, не одеваются. Не умеют и не могут себе такого позволить. На Городецком был костюм из английского сукна, сорочка с очень ровным воротничком и правильно подобранный галстук, на ногах сияли надраенные, словно только что от чистильщика, ботинки, а на голове – опять же английское кепи. Он снял головной убор и движением, которое Гурьев с уважением отметил и оценил, повесил кепи на вешалку. У следователя оказались иссиня-чёрные прямые волосы, расчёсанные на косой пробор, жёсткое, породистое лицо воина неведомо в каком колене и невероятные малахитово-зелёные глаза, цепко-настороженные и острые, как скол слюды. Но, вот странно, ни сам следователь, ни завораживающие его глаза не становились от этого менее привлекательными. Ух ты, подумал Гурьев. На кого же это нас вышвырнуло? Такому зверю лучше бы не попадаться. А уж злить его и подавно не стоит.

В голове у Городецкого творилась самая настоящая буря. Он почти уверился в том, что понял, куда попал. Конечно, всего я сразу не прокачаю, да мне и не позволят – сразу, подумал он. Вот уж действительно, — не было счастья.

Увидев неслышно возникшего чуть позади гурьевского плеча Мишиму, Городецкий постарался исполнить поклон так, как, по его разумению, это следовало сделать:

— Конничи-ва, Николай-сан. Простите, пожалуйста, не знаю вашего настоящего имени. Ну, да это не так уж и важно.

Очень глупо, подумал Гурьев. А ещё сыщик называется. Сразу же выдал, что знает и понимает куда больше, чем ему следовало бы по чину. Глупо, на самом деле. Теперь сэнсэй ни за что не станет ему доверять. А что станет делать? Манипулировать? Ну, с этим, пожалуй, может легко и не получиться.

Мишима слегка поклонился в ответ и проговорил без улыбки:

— Не стану притворяться, что никогда не слышал, как здороваются по-японски. Тем более – Ольга Ильинична была переводчиком. Здравствуйте, товарищ Городецкий. Пожалуйста, присаживайтесь к столу. Чаю?

— С удовольствием, — Городецкий улыбнулся, словно выстрелил. Улыбка у него была замечательная. Вот барышни с ног падают, подумал Гурьев. Без всякой зависти, — скорее, восхитившись.

Городецкий ещё раз огляделся. Добирает детали, решил Гурьев. Ну-ну. Давай-давай. Городецкий выложил руки на стол – руки, привычные к боевой работе, это тоже было отлично видно:

— Я не стану вас соболезнованиями напрягать, Яков. Скажу лишь вот что. Мне безумно жаль терять таких людей, как ваша мать. Настоящих воинов всегда не хватает.

— Спасибо, — Гурьев сфокусировал взгляд на переносице Городецкого, и это помогло ему окончательно взять себя в руки. — Можно просто Гур и на «ты». Пока мы не Лубянке.

— Я веду это дело и доведу его до результата, — продолжил Городецкий. — Кстати, Лубянка – это ГПУ. А мы на Петровке квартируем. Конечно, на Олимпийские игры я теперь не поеду. Ну, ничего. На следующие, Бог даст, вырвусь.

— А какой спорт? — Гурьев опешил, но взял себя в руки.

— Современное пятиборье. Мой отец в двенадцатом взял серебро. В сорок шесть лет. Четыре года назад в Париже я был девятым. В этом году я тоже взял бы серебро. Это точно, — Городецкий вздохнул. — Ладно, извините за лирику.

Мишима принёс чай – не зелёный, а чёрный, байховый, специально для редких гостей. Пока он расставлял приборы, висела неизбежная пауза. Наконец, ритуальная часть завершилась, и Городецкий, отхлебнув ароматный напиток, поставил стакан в подстаканнике на стол:

— Ничего не хотите мне важного рассказать? А, Гур? Или вы, Николай Петрович?

— Вы спрашивайте, Александр Александрович, — улыбнулся Мишима. — Мы ответим, если сможем. Тайн у нас нет.

— Вы думаете, я знаю, что спрашивать? Я ведь не показания ваши снимать пришёл. Я рапорт нашего сотрудника прочёл и понял, что мне с вами требуется если не подружиться, то взаимопонимание наладить. Чем теснее, тем лучше. Вы ведь бойцы, я тоже. Но я ещё и сыскарь, и неплохой, кстати. Так что я вполне представляю себе, что с вами, по крайней мере с обоими сразу, мне не справиться. Поэтому лучше нам вместе держаться. Что скажете?

Ну, нахал, усмехнулся про себя Гурьев. С кем это ты справляться собрался? С Нисиро-о-сэнсэем? Наглец, да и только.

Но Мишима, кажется, вовсе не счёл Городецкого бахвалом:

— Мне не очень нравится слово «боец». У него коммерческий привкус.

— Простите, — Городецкий вздохнул. — Помогите мне, пожалуйста. А я помогу вам.

— Почему вас так интересует мамино дело? — наконец подал голос Гурьев. — Что в нём такого особенного?

— Тебе обязательно требуется обстоятельный ответ? Или всё-таки обойдёмся без прощупывания?

— Не обойдёмся, — Мишима сделал Гурьеву невидимый для Городецкого знак помолчать. — А вы в милиции давно работаете, Александр Александрович?

— С двадцать первого, — Городецкий чуть придвинулся, облокотившись на стол одной рукой, другой взялся за ручку подстаканника, но пить почему-то не стал. — Смешная история приключилась. Ехал с барышней на извозчике, а грабителям срочно потребовался транспорт. Будь я один, может, и уступил бы. Но, поскольку я был с дамой, никаких особенных вариантов не просматривалось. Пришлось немножко подраться. Ну, а там и мои будущие коллеги подоспели.

— Действительно, очень смешная история, — не стал возражать Мишима. — Гур?

— Давно так не веселился, — Гурьев поднял стакан с чаем и посмотрел через него на Городецкого. — Вы извините, Александр Александрович. Я… То есть мы, конечно, — мы не очень понимаем, к чему весь этот спектакль. Вы надеетесь получить от нас какие-то сведения, могущие пролить свет на обстоятельства дела? Полагаю, вы ошибаетесь.

— Я не верю в случайности. Случайностей вообще не бывает. Только карма, — Городецкий сделал паузу, ожидая реакции на употреблённое слово, мало кому известное в СССР, и, не дождавшись, повернул голову в сторону Гурьева: – В происшедшем с твоей матерью, Гур, случайностей тоже нет.

— Вряд ли нам известно больше, чем вам.

— Вы знаете больше, — тихо произнёс Городецкий. — Я тоже обязан это знать. Я привык делать свою работу на «отлично». Я профессионал. А это не привычное ограбление из-за десятки в сумочке. Если вы скажете мне, что пропало, мы сможем размотать клубок.

— Вы не боитесь?

— Чего?!

— Не знаю, — Мишима улыбнулся. — Чего-то ведь вы наверняка боитесь. Например, того, куда нас может привести клубок, когда размотается.

— Нет. Этого я не боюсь. Не боюсь, хотя опасаюсь. У меня есть веские причины для опасений. Но боюсь я другого. Я боюсь, что вы мне не верите. Я понимаю, почему. Но вы ошибаетесь. Причём оба. Ну, Гур… Ладно. Но Вы, Николай Петрович? Вы же должны видеть – я не играю.