— У меня сто двадцать правнуков.

Поликсена не шевелилась. Она поняла, что никогда не дотащит старика, горе и безнадежность затопили ее окончательно. Осман потыкал ее ботинком и подумал, не придется ли стегануть эту тетку.

— И все они говно! — победно произнес Сократ.

— Боже мой, боже! — простонала Поликсена.

— Кто-нибудь сможет понести старика? — спросил сержант Осман сгрудившихся вокруг людей. Невозможно. Все нагружены под завязку. Никто не ответил, но всех кольнул стыд.

И тут вмешался Али-снегонос. После ухода христиан он собирался отправиться за льдом и, дожидаясь, пока они пройдут, стоял у городских ворот. В душе у него все переворачивалось, ибо только теперь он в полной мере начал постигать суть происходящего, что внезапно и подвигло его на поступок. Он подошел и вложил Поликсене в руку веревку, привязанную к уздечке его ослицы. Ощутив шершавость повода, Поликсена сквозь слезы взглянула и увидела склонившегося к ней Али.

Сначала она растерялась. За все время они с ледовщиком и двух слов не сказали. Долгие годы Али с женой, детьми и ослицей жил на площади в дупле огромного дерева. Один из беднейших и самых неприметных на свете людей, он превратился в изможденного старика с желтыми пеньками сломанных зубов и морщинистым лицом, дочерна пропеченным в бесконечных скитаниях по горам. Одевался чуть ли не в лохмотья и чаще всего ходил босиком.

Али махнул рукой на ослицу и тихо сказал:

— Во имя Аллаха.

Поликсена не сразу поняла, что он имеет в виду.

— Господа ради, — повторил ледовщик и снова ткнул в животное.

— Ты отдаешь мне свою ослицу? — не веря, спросила Поликсена.

— Не отдаю, Поликсена-эфендим, одалживаю. Как доберетесь до Телмессоса, иншалла, ты ее отпусти, и она сама найдет дорогу домой, иншалла. Она хорошая ослица, и раньше терялась, но всегда добиралась обратно.

— Вставай, женщина, — сказал сержант Осман. — Другого такого предложения не будет. Я вот рад, что сподобился это увидеть.

Поликсена не поднялась. На коленях рыдая от благодарности, она схватила руку Али, бессчетно поцеловала и прижала ко лбу. Наконец подняла взгляд и сказала:

— Снегонос, за одно это доброе дело ты навеки пребудешь в раю.

Прежде Али-снегоносу руку не целовал никто, кроме детей и внуков, и неожиданное почтение его смутило. Он растрогался, у него задрожали губы. Показалось, что жизнь прожита не зря, коли наступил такой момент.

— Да у меня, кроме Рустэм-бея, и покупателей-то не осталось, — негромко сказал Али, будто оправдываясь за свою жертву.

Харитос бросил тюк и кинулся поднимать жену, к которой вернулась надежда, а с ней и силы. Потом они с Али взгромоздили на ослицу Сократа и переложили часть поклажи. В мешок для льда Поликсена сунула кости Мариоры.

Она еще раз поцеловала руку Али, затем приложился Харитос, и оба сказали:

— Благословен будь.

— Мир и вам, — ответил Али.

— У меня шестьдесят внуков! — вставил с ослицы ошалевший дед.

Эта сцена произвела на всех сильное впечатление и напомнила об истинном смысле происходящего, всколыхнув в провожающих бурю эмоций. Звонкий и отчаянный женский голос вознесся в утреннем воздухе, отражаясь от каменных стен домов:

— Не уходите! Не уходите! Не уходите!

Кричала Айсе, вдова ходжи Абдулхамида, потерявшая на войне всех сыновей, а теперь осознавшая, что лишается и тех, кто поддерживал ее в годы нужды и отчаяния. Всего час назад она попрощалась с Поликсеной, они вместе поплакали, но теперь Айсе столкнулась с реальностью окончательного расставания. Никогда больше не увидеть ей самой давней и лучшей в жизни подруги. Никогда больше не войти в дом Поликсены через дверь на женскую половину, не броситься на диван, вздыхая и хихикая в нежном сговоре близости и любви.

— Не уходи! — кричала Айсе. — Не уходи!

Ее вопль оказался заразительным, и другие застонали, глядя на проходящих христиан. Мужчины судорожно сглатывали, а женщины дали волю слезам. Вскоре вой и стенание, немыслимо умноженные толпой, стояли как на похоронах, где плачут убитые горем. У древних гробниц на холме Пес, насторожившись, прислушался, а сержант Осман, шедший среди переселенцев, подумал, что в жизни не слышал ничего более бередящего душу — не сравнить даже с криками умирающих на ничейной земле.

Испуганные христиане, начавшие одиссею тягот и утрат, вошли в безмятежно душистый сосновый бор за городом, а в ушах у них еще долго билось эхо душераздирающего плача оставшихся. Путники миновали мусульманских покойников, что под накренившимися побеленными надгробьями в тихом забвении сливались с землей. Люди вбирали в себя окружающее с особой жадностью, сознавая, что лишь в драгоценной памяти вновь увидят лицо своей родины.

Их уводил прочь ослепший от слез отец Христофор. Он прерывал моление, чтобы поцеловать серебряный оклад иконы, и продолжал читать все молитвы к милосердию, какие помнил.

— Верховные воители ратей небесных, мы, недостойные, молим вас охранить нас своею молитвою, и укрыть нас крылами славы вашей бесплотной, ибо оберегаете вы нас, падших и упорно взывающих, избавьте же нас от напастей… — пел Христофор, мучимый острым, неудержимым подозрением, что молитвы взлетают к пустому небу.

Когда комиссия пришла оценивать имущество, никто особо не обеспокоился. Мы не верили, что нас вышлют, мы ведь по-гречески не говорили. Только Леонид-эфенди и отец Христофор знали греческий.

— Мы не греки, мы оттоманы, — сказали мы.

А комиссия отвечает:

— Оттоманов больше не существует. Если вы мусульмане, вы — турки. Если вы христиане и не армяне, но местные, вы — греки.

— А то мы не знаем, кто мы такие, — говорим мы, но комиссия не стала слушать, а принялась оценивать наши пожитки.

Приход жандармов с указом всех ужасно потряс, времени на сборы не дали, никто не знал, что делать и что с собой брать, паника неописуемая.

Многие кинулись продавать имущество соседям, каждый пытался что-нибудь сбыть, и потому все уходило за бесценок. Мой отец Харитос тоже мотался с горшками и коврами, пытаясь их продать. Мой брат Мехметчик дезертировал из трудового батальона, считался вне закона, и мы не могли его известить. Моя мать Поликсена вопила и хваталась за голову, пока мы раскладывали пожитки и собирали еду. В конце концов она решила оставить свой сундук у вдовы ходжи Абдулхамида Айсе, надеясь, что когда-нибудь вернется за ним и заберет. Я помогала тащить сундук, Айсе-ханым была ужасно расстроена, и нам пришлось ее успокаивать.

Я просто разрывалась. Мы с Ибрагимом обручены, а он ушел далеко в горы с Кёпеком и козами. Я христианка, но стала бы мусульманкой, если б вышла за Ибрагима. Я не знала, что делать. Я его любила, но понимала, что пока он не в себе, и еще знала, что он совсем рядом. Я любила отца с матерью и хотела уйти с ними в наш новый дом, но также хотела остаться и выйти за любимого, когда он поправится.