Мне казалось, я больше уже никогда не обрету зрения. Признают ли мои глаза свет, или он настолько их потрясет, что меня отбросит обратно и темнота станет вечной? Сидя в числе ста самых отважных мужей ойкумены, охваченных смертельным ужасом, лишенных свободы, я чувствовал, как моя кожа стала мне тесна и ужас гложет меня под ложечкой. Мой язык прилип к нёбу; я потянулся за бурдюком с водой — что угодно, лишь бы что-нибудь делать.

Воздух у нас был — он проходил сквозь хитроумно устроенный лабиринт крошечных отверстий по всему лошадиному корпусу и голове, но Одиссей предупредил нас, что света сквозь эти отверстия мы не увидим, ибо они были закрыты слоем ткани. В конце концов я закрыл глаза. Они болели от напряжения, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, и это принесло им облегчение, а я обнаружил, что так тьму переносить легче.

Мы с Одиссеем сидели спина к спине, как и все остальные. Единственной опорой для спины в нашей тюрьме были мы сами. Стараясь расслабиться, я прислонился к нему и начал вспоминать каждую деву, которую когда-нибудь встречал. Я тщательно расставлял их по порядку: самых красивых и самых уродливых, самых маленьких и самых высоких, первую деву, которую я затащил на ложе, и последнюю, ту, что хихикала над моей неопытностью, и ту, у которой едва хватило сил поднять на меня глаза после ночи, проведенной в моих объятиях. Покончив с девами, я принялся считать убитых мною зверей и все охоты, в которых участвовал, — на львов, вепрей, оленей. Походы на рыбалку в поисках касаток, левиафанов и огромных змей, хотя весь наш улов ограничивался тунцом и лавраком. Я оживлял в памяти дни тренировок с молодыми мирмидонянами. Небольшие сражения, в которых мы вместе участвовали. Времена, когда я встречал великих мужей, и кто были эти мужи. Я пересчитал царей, отправившихся в Трою, и кому сколько кораблей принадлежало. Я перебрал названия каждого городка и деревушки в Фессалии. Я пел про себя сказания о героях. Время шло, но не быстрее улитки.

Тишина была полная. Должно быть, я уснул, а когда проснулся, резко дернулся, попытавшись встать. Одиссей тут же зажал мне рот рукой. Я лежал головой у него на коленях, и меня обуяла паника, когда я не увидел ничего, кроме тьмы. Ужас охватил меня, но тут я вспомнил, почему ничего не вижу. Какое-то движение разбудило меня окончательно, и пока я лежал, собираясь с мыслями, оно появилось снова — мягкие толчки. Перевернувшись, я сел, нащупал руки Одиссея и крепко их сжал. Он нагнул голову, и его волосы коснулись моей щеки. Я нашел его ухо:

— Они нас двигают?

Я почувствовал его улыбающиеся губы у своего лица.

— Конечно двигают. Я ни мгновения не сомневался, что они сдвинут эту махину с места. Они попались на сказку Синона, именно так, как я и думал, — прошептал он.

Это внезапно начавшееся движение прервало жуткое бездействие нашего заключения; мы воспряли духом. Покачиваясь и подскакивая, мы пытались определить, с какой скоростью мы движемся, гадали, когда достигнем стен и что будет делать Приам, когда увидит, что конь слишком высок. Мы обрадовались тому, что можем говорить друг с другом тихими, но нормальными голосами, уверенные, что стон и скрип от движения нашего коня их заглушит. Мы понимали, что движемся, хотя не видели ни людей, ни быков. Но грохота и визга колес было достаточно.

Было нетрудно определить, когда мы достигли Скейских ворот. Движение прекратилось, как нам показалось, на несколько дней. Мы сидели и молча возносили молитвы всем богам, чтобы троянцы не бросили свою затею, чтобы они — и Одиссей был твердо в этом уверен — пошли на то, чтобы разбить арку. Потом снова началось движение. И вдруг — сокрушительный толчок, опрокинувший нас на пол; мы лежали не шевелясь, лицом вниз.

— Идиоты! — прорычал Одиссей. — Они просчитались.

После четырех таких толчков мы снова покатились по полу. Когда пол выровнялся, Одиссей довольно засмеялся.

— Это холм, на котором стоит крепость. Не иначе как они везут нас во дворец.

Потом все снова затихло. Вскоре наш конь остановился, и мы остались наедине со своими мыслями. Громадному сооружению потребовалось время, чтобы устроиться поудобнее, словно левиафану в грязи, и я спрашивал себя, где именно мы оказались. Внутрь проник аромат цветов. Я попытался подсчитать, сколько времени им понадобилось, чтобы притащить коня с равнины, но не смог. Если не видишь солнца, или луны, или звезд, то не можешь измерить бег времени. Поэтому я снова привалился спиной к Одиссею и обнял колени руками. Мы с ним сидели прямо у потайного люка, а Диомеду пришлось сесть в дальний конец, чтобы поддерживать порядок (нам было сказано, что, если кто-то ударится в панику, мы должны будем немедленно его убить), и я ничуть об этом не жалел. Одиссей был непоколебим как скала, и меня успокаивало уже то, что он находился у меня за спиной.

Потом я позволил себе подумать об отце, о тех редких мгновениях, когда мы были вместе. Я не хотел вспоминать о нем, боясь боли, но не смог от этого удержаться. И всю боль сразу же будто отрезало, я почувствовал, что он словно воплотился в меня, почувствовал его в своем теле. Я снова был ребенком, а он — гигантом, который, как башня, возвышался у меня над головой, богом и героем для маленького мальчика. Таким красивым. И таким странным из-за своего безгубого рта. У меня до сих пор был шрам в том месте, где я хотел отрезать собственную губу, чтобы стать как он; дед Пелей поймал меня за этим занятием и хорошенько выпорол за дерзость. Ты не можешь быть кем-то другим. Ты — это ты. С губами или без них. Ах, а как я молил богов, чтобы война с Троей продлилась достаточно долго, чтобы я смог поехать туда и сражаться бок о бок с отцом! С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет и я стал считать себя мужчиной, я умолял своих дедов — Пелея и Ликомеда — разрешить мне отплыть в Трою. Они все время отказывали. Вплоть до того дня, когда дед Пелей с серым лицом умирающего вошел в мои покои во дворце Иолка и сказал, что я могу ехать. Он просто отослал меня и все, он ничего не сказал о том сообщении, которое прислал ему Одиссей, — что дни Ахилла сочтены.

Пока я жив, я никогда не забуду песнь, которую аэд пел Агамемнону и другим царям. Я стоял в дверях никем не замеченный и вбирал ее в себя, пьянея от его подвигов. Потом аэд пел о его смерти, о его матери и том выборе, который она ему предложила: жить долго и счастливо или умереть молодым и покрытым славой. Ахилл выбрал свой удел. Мне казалось, он выше смерти; ничья рука не могла его сразить. Но Ахилл был смертным, и Ахилл умер. Умер до того, как я смог увидеть его, поцеловать его в губы, не вставая на стул или отрываясь от пола и поднимаясь на невероятную высоту, болтая ногами, когда он брал меня на руки. Мне сказали, я почти сравнялся с ним ростом.

У Одиссея было намного больше сведений, чем у остальных, и он рассказал мне обо всем, что знал. Потом он рассказал мне о том плане, не выгораживая никого, а себя меньше всех, когда объяснял, почему отец поссорился с Агамемноном и вышел из сражения. Я спрашивал себя, хватило бы у меня мужества и решимости смотреть, как мое доброе имя навеки покрывается грязью, как хватило их моему отцу. Скрепив сердце, я поклялся Одиссею сохранить тайну — что-то внутри меня говорило, что отец хотел оставить все так, как есть. Одиссей считал, что это было искуплением за какой-то великий грех, совершенный давным-давно.