Если по виду нельзя было сказать, что она испытывала угрызения совести из-за Эссекса, то это не значит, что в душе Елизавета не оплакивала его судьбу. Оплакивала, как тосковала и по старому Сесилу, при мысли о котором на глазах у нее часто выступали слезы; как вспоминала с горечью и слуг, и друзей, которых ей довелось пережить. Порой совершенно внезапно, без всякой видимой причины Елизавета при мысли о собственной бренности заливалась слезами. Даже не сама смерть ее пугала, а то, что встретить сс наверняка придется одной. Эссекс был последним из по-настоящему близких ей людей. Теперь, когда его не стало, даже печалями поделиться было не с кем, и это ее мучило.

Уход королевы, писал секретарь Эссекса сэр Генри Уоттон, пусть даже и мирный, всегда воспринимается тяжелее, чем уход короля. Но вообще-то печальны все закаты. Как ни пыталась Елизавета победить тоску, слишком многое угнетало ее. Все привыкли считать ее если и не святой, то великой, и что же? При всем своем величии она оставляет преемнику королевство в состоянии неопределенном и тяжелом, с разрушенной экономикой, огромными долгами, религиозными распрями, королевство, где жестоко преследуют католиков и где много, слишком много нищих и обездоленных.

Взрыв верноподданнических чувств, который вызывало одно ее появление у сентиментальных англичан, все еще радовал сердце Елизаветы, однако она слишком хорошо знала, сколь зыбки эти чувства. На этот счет у нее не было никаких иллюзий: она ничуть не сомневалась в том, что наступит час и люди будут столь же восторженно приветствовать короля Якова, как приветствуют сейчас ее.

Месяцы, последовавшие за неудачным выступлением Эссекса в 1601 году, были едва ли не из худших за все время царствования Елизаветы. Она сильно сдала и физически, и душевно, так что даже вопреки обыкновению мало выходила и почти все время проводила в одиноком раздумье.

Правда, гостеприимство знати все еще доставляло ей удовольствие. Роберт Сидни, младший брат Филиппа, оставил описание ее визита в свой дом осенью того же, 1601 года.

Это был старый королевский выезд, только в миниатюре. Появление Елизаветы приветствовали шесть трубачей и шесть барабанщиков. Хозяин и хозяйка вышли встретить королеву в лучшем своем одеянии: он — в роскошном новомодном камзоле, она — в алой юбке с золотым шитьем. Сын хозяев произнес приветственную речь, на которую Елизавета ответила с изящной краткостью, вслед за чем на галерее заиграла музыка и начались танцы, за которыми Елизавета наблюдала с неподдельным удовольствием. Далее подали легкую закуску; королева съела два сладких кекса и пригубила вина из золотого кубка, и гости в сопровождении хозяев отправились посмотреть на конные состязания молодежи — подобие рыцарского турнира.

Елизавета воистину отдыхала душой. Одетая по случаю праздника в платье из тончайшего шелка, она покойно сидела на импровизированном троне, с живым интересом наблюдая за происходящим. Ее радовало, что женщины одна за другой выходили из танцевального круга, чтобы склониться перед нею, и если принять участие в танцах у королевы явно не хватало сил, то прогуляться по дому она вполне могла. Правда, переходя из комнаты в комнату, Елизавета сильно утомилась, так что даже пришлось, поднимаясь по лестнице, на кого-то опереться, но тем не менее, уезжая, она высказала желание когда-нибудь вернуться.

Несколько недель спустя Елизавета при полном параде появилась в зале заседаний королевского Совета в Уайтхолле и обратилась со своей последней и, наверное, самой прочувствованной речью к членам палаты общин, закрывая парламентскую сессию, знаменовавшую полную утрату королевой политической опоры в стране. Она поблагодарила парламентариев за верную службу и любовь, обмолвилась о личных трудностях («смотреть на корону легче, чем носить ее»), Елизавета заверила присутствующих, что, как и прежде, заботится об их благополучии: «На том месте, что я сейчас занимаю, никогда не появится тот, кто более предан стране и ее гражданам, чем я, кто с такой же готовностью отдаст жизнь за ее безопасность и процветание. Жизнь и царствование имеют для меня цену только до тех пор, пока я служу благу народа».

Как обычно, присутствующие были тронуты пламенным выступлением монархини, хотя, пожалуй, самим ее появлением больше, чем словами, ибо говорила она теперь не слишком разборчиво и голос к старости сделался тонким и пронзительным. Усохшая почти семидесятилетняя одинокая женщина гордо заявляла, что Всевышний даровал ей «сердце, ни разу не устрашившееся врага, откуда бы он ни пришел — изнутри или извне»; уже этих слов было достаточно, чтобы даже самые упрямые из ее политических противников готовы были отдать жизнь за свою королеву. Заявление это, надо сказать, прозвучало более чем своевременно, ибо в Ирландии находился пятитысячный военный отряд испанцев и представлялось вполне вероятным, что королева все еще будет способна поднять свой старый меч и обрушить его на врага.

Но если сердцем она до сих пор оставалась сильна, то тело ее силы покидали, больные ноги подгибались все больше и больше. На открытии парламентской сессии Елизавета, торжественно шествуя впереди процессии в тяжелом своем одеянии, неожиданно пошатнулась и не упала лишь потому, что кто-то из шедших рядом успел поддержать ее. Проехав как-то на лошади милю или две, она почувствовала, что у нее свело ноги; Елизавете помогли сойти с седла, сделали массаж, и только после этого она смогла продолжить прогулку.

«Да благословит ее Господь, да хранит ее Господь, да продлит Господь дни ее», — речитативом распевали любители баллад, и Елизавета живо откликалась на это заклинание. Она вовсе не торопилась умирать, а дни летели так быстро и были так коротки. Их явно не хватало на то, чтобы переделать все дела. У Сесила всегда были наготове кипы документов, и каждый надо прочитать, если хочешь сохранить репутацию «великой правительницы, которой ведомо все». Ум ее, живой и деятельный ум работал постоянно, питаясь, в частности, трудами классических авторов, к которым она впервые приобщилась с помощью Эшема уже Бог знает сколько лет назад.

Она читала и перечитывала их, делала различные варианты переводов, всякий раз находя у греков и римлян что-то трогающее душу или даже бессмертное. Сенека наилучшим образом отвечал ее глубинному фаталистическому чувству. «Лучше страдать, лучше просто переживать то, что не можешь изменить, — так в переводе Елизаветы звучало одно из его писем. — Нам остается лишь претерпевать нашу тяжкую долю». И дальше: «Жизнь — невеселое дело. Ты пускаешься в длинное путешествие и по дороге скользишь, поднимаешься на ноги, снова падаешь, силы иссякают, и порою хочется просто кричать».

Да, такие слова были близки умонастроению и характеру Елизаветы. Она не верила в легкость бытия — хотя никто из ее поколения не способен был с такой же полнотой оценить радости жизни, — и перечитывала мрачные афоризмы Сенеки с чувством некоего облегчения. Что касается хитроумных изысканий современных теологов, то на них у нее не хватало терпения, хотя Блаженного Августина и Святого Иеронима Елизавета ставила высоко. Теологические диспуты казались ей и бесплодными, и опасными. «Если в христианском мире найдутся хотя бы два государя, наделенных доброй волей и мужеством, то любые религиозные разногласия разрешить будет нетрудно, — говорила она де Мессу, — ибо на свете есть только один Иисус Христос и одна вера, а все остальное, о чем так любят спорить, — пустяки».