говорил и доказывал), оказывался резко очерченным, с твердыми красивыми губами, таким же показался и подбородок — волевым, жестким. Во всем облике его было что-то упрямое, сильное, стремительное. Была притягательность…

— О, Наталочка, кого я вижу! Привет, детка! — И как только Сережа заговорил, она сразу узнала его, но и тут же чутьем угадала: он не совсем такой в жизни, каким представляется при разговоре. Вот когда они встретились и он показался ей молчаливым, серьезным, упрямым — вот тогда, наверное, он был настоящий, а это все только игра, ломанье и кривлянье, — неужели и он такой же, как все?!

Она кивнула и хотела пройти мимо (а что надо было — остановиться, начать разговор?), но он преградил дорогу, протянул яблоко:

— Наталочка, это тебе. Ты понимаешь, я шел и думал… ну-ка угадай, о ком?! На, возьми! — Он продолжал протягивать ей яблоко.

Наталья, остановившись, смотрела на него слегка прищурившись, наклонив голову — как бы в насмешке, в снисхождении, на самом деле ничего такого не было в ее душе — смотрела и просто то ли любовалась им, то ли разглядывала повнимательней: вот такой, когда он молчит, какой же он притягательный…

Между прочим, сколько они ни разговаривали перед этим, разговор всегда был односторонний: Сережа говорил, Наталья молчала, и только отец изредка бросал реплики — то ли так, вообще, то ли отвечал за нее. Так что по сути дела Наталья еще ни разу ни одного слова не сказала Сереже, не называла его никак и, в сущности, даже не знала, как обращаться к нему — на «вы» или на «ты»…

Он стоял перед ней, с протянутым яблоком, она молчала, думала.

Потом вдруг взяла яблоко, улыбнулась.

— Сережа, поцелуйте меня.

Странная какая-то усмешка-ухмылка поползла по лицу Сережи: честно говоря, он никак не ожидал такого поворота и поэтому немного растерялся.

— Вы умеете целоваться? — Она продолжала улыбаться. — Поцелуй меня. Только в губы. Как взрослую.

Он все еще смотрел на нее с недоумением. Он не верил ей.

Да и можно ли было ей верить?!

— Что, Наталочка, прямо здесь? На улице?

— Ага, — сказала она просто.

— А ты целовалась когда-нибудь?

— Нет, — так же просто ответила она.

— Та-ак… понятно… Что-нибудь произошло? Катастрофа какая-нибудь?

— Мне некогда, Сережа. Мне надо идти. Просто — поцелуйте меня. Ведь я вам нравлюсь? Вы же хотели жениться на мне!

— Да, но только когда тебе стукнет восемнадцать… А тебе пока еще… — Сережа начал обретать привычный тон в разговоре с Натальей.

— Ну, так я пошла? — Она повернулась и медленно побрела от него.

— Эй! Детка! Может, тебя проводить? — крикнул Сережа вдогонку.

Наталья ничего не ответила.

«Черт ее знает, — пожал плечами Сережа. — Что это с ней? Как лунатик…»

Он решил догнать ее, догнал, хотел что-то сказать, но в это время Наталья сама повернулась к нему, протянула яблоко:

— Возьмите.

— Нет, это тебе. Ты что! Я же от чистого сердца… — забормотал, непривычно для себя, Сережа.

— Возьмите. Мне не нужно. Мне ничего не нужно.

— Ну, хочешь, — голос его зазвенел так, что на них даже стали оглядываться прохожие; глаза между тем стали у него не просто голубыми, а иссиня-голубыми, — хочешь, поцелую прямо сейчас, здесь?

— Нет. — Она помотала головой. — Возьмите яблоко. Мне не нужно.

— Ни за что! — воскликнул он.

Наталья посмотрела туда, посмотрела сюда, рядом с осветительным фонарем, как опенок, пристроился маленький столбик, Наталья подошла к нему, положила яблоко и, не поворачиваясь, не глядя на Сережу, пошла прочь.

Он понимал, понял: что-то тут не то, но вдруг его захлестнуло раздражение, даже злость — выпендривается, малолетка! Выпендриваешься? — и черт с тобой! Думаешь, побегу за тобой? Стану уламывать? Или яблоко мне это дерьмовое нужно? Да тьфу на него!

И, развернувшись, он решительно зашагал в противоположную сторону, а яблоко, совсем недавно побывавшее и в его руке, и в ее руке, осталось одиноко лежать на столбике…

А Наталья теперь знала все, что должна сделать, она вдруг обрела ясность и решимость, и оттого, как яд, разливалось в ней безразличие ко всему, что шумело, шло, ехало, грохотало и жило вокруг. Как в гипнозе, она разными хитрыми переулками и закоулками выбралась к своему дому, подошла к площадке, где обычно сушилось белье, развязала веревку на одной перекладине, смотала ее, развязала второй конец на другой перекладине и уложила веревку в портфель. И, главное, были женщины, которые видели, как она все это проделывала, но — мало ли, — может, так нужно было, не придали никакого значения. Потом она зашла в подъезд, постояла около почтового ящика, подумала, вырвала из тетради лист бумаги, написала: «Я на чердаке» — и приписала сверху: «Прощайте». Получилось: «Я на чердаке. Прощайте», — странная невнятная фраза. Она смяла листок, достала новый. «Не хочу жить так, как вы живете. Прощайте». Свернула листок и бросила в ящик. И как только бросила — больно, очень больно кольнуло сердце, так и пронзило его жалостью к матери и к отцу. Но было уже поздно, она вся как будто находилась под гипнозом собственного решения, движения и действия были почти автоматическими; может быть, возьми ее кто за руку да встряхни хорошенько, она бы и пришла в себя, а сейчас, пусть и болью пронзено сердце и до озноба жаль родителей, сейчас сделать что-либо сама со своим решением она не могла — власть надвигающейся бездны гнала и тянула ее за собой. Наталья поднялась на лифте на последний этаж, по чердачной лестнице забралась наверх, откинула тяжелый люк — он не был закрыт на замок — и оказалась на чердаке. Удивительно, здесь было так тихо, сухо и уютно… Сквозь решетки чердачных окон пробивались солнечные лучи, и, может быть, именно пыль, которая, казалось, клубами вилась в потоках солнечного света, и создавала впечатление таинственности, тишины и уюта. Наталье не было страшно — это она почувствовала точно, когда оказалась здесь; не было страшно умирать. Потому что, наверное, все, что она видела и ощущала сейчас, — это была жизнь, а что такое смерть и что она совсем рядом — это до нее так, видимо, до конца и не доходило. Наталья как бы играла в какую-то игру, не отдавая полностью отчета, что не все игры, а особенно такие, хорошо кончаются. Она щелкнула замками портфеля, достала веревку и сначала стала пробовать, как же это можно сделать петлю: и так, и этак крутила, даже интересно было, не получалось или, если начинало получаться, вдруг опять что-нибудь выходило не так. В конце концов, сообразив получше, она сложила веревку вдвое, связала ее, и теперь петля получилась легко. Наталья нашла пустое ведро, поставила его