Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Текущий по духовным линиям огонь начал раскрываться, словно бы я смотрел на расплывчатую картину, чёткость которой начала возрастать, раскрывая всё больше деталей, которые до этого и видны-то не были. Сухой, невесомый и жаркий огонь стал ощущаться тоньше, чётче, полнее. Он колебался и подрагивал. Почему-то стал вызывать ассоциации с цветами. Жёлтым, белым, красным, оранжевым. Почему-то сознание начало слегка меняться. Появились фантомные ощущения отсутствующего хвоста. Злоба, веселье, желание устроить пакость и одновременно кого-нибудь убить буквально просочились в голову, вплетаясь и растворяясь в моих мыслях и чувствах.
Судя по всему, то, что я сейчас делаю, должно было быть сделано ещё до первого слияния с Шак’чи. Обмен маной и долгие медитации на неё. Но Абтармахан решил пропустить этот «маловажный» момент. Из минусов – он усложнил мне в своё время жизнь. Из плюсов – я сейчас с лёгкостью делал то, на что уходят у нормального человека месяцы.
Мой разум сильно сблизился с разумом Шак’чи. Желания объединились. Он легко понимал, о чём я думаю. Я прекрасно чувствовал его мысли. Наконец появилось то, что я так долго искал. Это самое «эхо». О чём говорили в своих записях Абтармахан и Брафкасап мне стало предельно ясно, когда я понял, что мана Шак’чи странно вибрирует… Нет, не то слово. Скорее, имеет некое дополнительное качественное ощущение, которое ранее было абсолютно незаметно. Погрузившись в него глубже, я смог понять больше. Шак’чи, свёрнутый в облако безумного жара внутри моего тела, издавал словно бы четыре разных застывших тона. Один сложный звук, смешавший в себе раскалённое пение, деревянный скрип и мелодичную трель я быстро распознал: так ощущался посох Шак’чи. Не мой физический, и не аркан, а тот самый, который был первым. Вырезанный из белой яблони и истлевший от долгого пользования духом, но оставшийся с ним в виде уже отбросившего ненужную физическую форму артефакта. Но вот что означали остальные «мелодии»… Они давно уже стали играть в унисон, но я чувствовал, ощущал, что они разные. Я был похож на слепого, двигающегося на три близких, но всё же различающихся звука, постоянно от него убегающих. Я пытался вслушаться, определить, пока не ощутил рядом со своим разум Шак’чи. Обезьян будучи практически мной в тот момент, обладал в этом странном чувстве возможностью ощущать всё совсем иначе. Он словно бы тоже выявил в себе эту странность, отправившись вместе со мной в звучащее никуда, дабы разобраться, что именно мы чувствуем и ощущаем.
* * *
Шак’чи когда-то давно был обезьяной. Он уже и не помнил, когда и где жил, что делал и чем занимался. Просто однажды ему не повезло. Он попался людям, которые смогли оглушить его и связать. Шак’чи, который тогда и имени-то не имел, оказался в какой-то странной пещере. Сейчас он знает – это была людская хижина. Двуногие, так похожие на его сородичей, но также и столь отличающиеся, долго танцевали вокруг костра, а затем один из них, одетый в чужую шкуру, с привязанными перьями и рогами, в ожерелье из маленьких черепков, бросил его в огромный костёр. Живого. Туда же он плескал какие-то пахучие жидкости, бросал пучки трав и странные камни, но это всё Шак’чи уже не видел. Он сгорал заживо. Жадное пламя лизало его и пожирало. Он обезумел от боли и ужаса, страха перед смертью и перед огнём.
А потом в огне рядом появился человек. Он тоже горел, но в первую очередь он своим огромным клыком, который держал в руке, видимо, отобрав до этого у какого-то чудовища, старался убить Шак’чи. Жертвенной обезьяне тогда просто повезло: ей удалось опрокинуть человека и, отобрав клык, воткнуть его в живот несостоявшемуся убийце. Ту схватку Шак’чи плохо помнил: он был безумен, видел лишь урывками, да и то – всего одним глазом. Другой спёкся. Всё тело было объято пламенем, жадно бегущим по шерсти, а боль скручивала мышцы лишь чуть менее сильно, чем заставляла их сокращаться агония.
Шак’чи тогда умер, но умер он не просто так. Он не понял, как именно, но тот двуногий в маске и ожерелье что-то сделал, когда в пламени костра дрались обезьяна и человек. Победивший забирал себе силу проигравшего и рождался вновь. В огне. Таковы были условия. Кто же знал, что метров полутора роста обезьяна, уже обгоревшая и едва живая, сможет убить воина, вступившего с ней в схватку, лишившись спутывающих её верёвок? Шак’чи забрал у человека самое главное: его душу. Он получил разум, пусть и бывший безумным и слабым первые лет сто после своего появления. А ещё он получил огонь. Душа убитого срослась с его собственной. Вместе они родились вновь одним целым. Став духом огненной обезьяны. Шак’чи получил от убитого человека его силу, знания и разум. И ещё кое-что. Имя. Оно осталось без хозяина, когда того поглотил дух сгоревшей заживо обезьяны. Шак’чи не планировал так делать. Первые лет восемьдесят он вообще не мог ничего планировать, но так его называл шаман, с которым полубезумный от всё ещё трансформирующегося разума и произошедшего с ним дух заключил договор.
Потом шаман умер, а Шак’чи смог освободиться. Он вспомнил всё, что с ним случилось, он хотел отомстить, но другой шаман, занявший место учителя, победил и изгнал его. Он бы снова поработил или уничтожил, но Шак’чи смог сбежать, а потому его просто изгнали.
Позже Шак’чи, снедаемый жаждой мести тем, кто когда-то его создал, вернулся назад. Он нашёл место своего рождения, но не нашёл потомков тех людей, кому желал отомстить. Вместо них там жили другие люди. Шак’чи узнал, что прошла большая война и племя, которое он не любил и которому хотел отомстить, было истреблено.
* * *
«А я думал, это у меня прошлое интересное…» – ошарашено думаю, открыв для себя столь старые воспоминания. Я словно прочувствовал всё, что чувствовал тогда Шак’чи, бывший безымянной обезьяной. Обезьяна и человек, которые всё ещё не до конца слились. Но откуда третья часть отзвуков? Что является их источником? И почему я не помню злобы или ярости на шамана, с которым Шак’чи вначале заключил договор? Словно
