На заре, когда первые лучи драгоценно осветили две самые высокие снежные вершины, когда еще не вспыхнул свет в ледяном саркофаге, охватившем русло ручья, старший помощник капитана присел к иллюминатору кают-компании с кружкой крепкого кофе и подзорной трубой наперевес. В нее между горькими, трезвящими со сна глотками он увидел, как оживают тени, как стремительно они оползают с камней и склонов, как безухая овчарка, очнувшись, обходит стадо овец и у порога пастушеской кибитки садится смирно у большого камня, с края которого выдолблено углубление, откуда собака длинным, будто тряпичным языком лакает воду. Старпом утер салфеткой усы и увидел, как небольшое низкое облачко бежит вровень с дирижаблем и тает неумолимо, не разрежаясь, но уменьшаясь в размерах, изменяясь все сразу, глотая вдруг какую-то птицу, видимо сокола, пожелавшего вдруг поиграть с облаком. Набрав скорость, птица прошивала облако насквозь, выпархивая из него вместе с исчезающими клочьями атмосферного пара, переворачивалась через крыло и, поднявшись, вновь рушилась в озеро тумана. „От такой игры у нее могут намокнуть перья“, — подумал старпом и пальцами пошевелил настройку окуляра. Теперь он лучше может рассмотреть площадку, наполовину озаренную солнцем и ранее привлекшую его внимание странным предметом, который теперь оказался человеческой головой, насаженной на кривой пастушеский посох, укрепленный в камнях. Обезглавленное тело перевернуто на спину и лежит подле двух других тел в россыпи стреляных гильз, все с расставленными босыми ногами. Заиндевевшие ресницы оттаивали, и капли — одна, другая, — блеснув, увлажнили нижние веки, стекли по подглазьям. Крупный гриф скользнул откуда-то из-под брюха дирижабля, уселся на спину трупу, потоптался, рванул клювом мундир, огляделся; потоптался снова, сдвигаясь к черной шее. Запрокинутый белоглазый взгляд Васмуса не выражал ничего.

Только на вторые сутки после отлета дирижабля гашкаи решились забрать тела. В этом не было с их стороны милости, их вера требует избавить землю от осквернения. Однако бывшему родственнику была отдана специальная последняя честь. Перед тем как на ритуальном взгорье окончательно предать его воздуху и птицам, тело консула положили в горный ручей и завалили габбехами и камнями. Таков обычай мытья и закрепления окраски только что изготовленных габбехов — их на месяцы помещают в проточную воду.

Древнее пастбище на ощупь напоминает коротко стриженный габбех, подъеденный и вытоптанный тысячелетьем.»

Керри после знакомства с историей Васмуса и в силу общей склонности к востоку, хотя и при упорном его непонимании, всюду возит с собой афтафу и небольшой габбех, без которого не мыслит житья. На голубом ковре незамысловато — ромбиками и кружками — изображены бордовые фигурки: мужчина, женщина и конь.

1

Егеря любили друг друга, беспокоились друг за дружку, выручали. Вот Самед ждет сменщика Вагифа: смотрит в бинокль с vista point, видит, как тот идет далеко-далеко вдоль канала, с палочкой наперевес и узелком. Самед думает — что же в узелке? Хлеб, сыр, пахлава? А может, еще и мед? Если мама ему собирала — то мед, если сестра Айгуль — наверняка положила два куска гяты. Самед вспоминает, как недели две назад они с Вагифом вместе рассматривали картинку с обнаженной девушкой на картонке от чулок, как он бил себя потом по шее, ожесточенно, наказывая за наслаждение наготой. Сейчас его осанка горда и лицо открыто. Когда Самед смотрит кино, в неприличных местах он отворачивается или прикрывает глаза руками.

9 июня Апшеронский полк отмечал свой день рождения — в праздничном походе к морю. Пришли еще засветло. Из года в год место для лагеря выбиралось на самом берегу, близ распадка, склоны которого поросли рощицей джиды. Как давно я не видел это дерево! Деревца джиды, серебрящиеся изнанкой листьев, похожи на оливы. В походах повстречать джиду было удачей, мы не пропускали ни одного, потому что дерево это дает сладковатые рыхлые плоды, которые хорошо шли с чаем. Мы их называли «финиками». Я набрал горсть, хоть они были незрелые.

С юга виднелся исхоженный со Столяровым Бяндован. Да и это уютное, довольно редкое для побережья Ширвана место было знакомо: здешние берега пустынны, и любая «зеленка» примечательна.

Лето в том году еще не раскочегарилось, днем как будто бы даже смерклось дождливо, но к вечеру совсем выяснилось, а море вполне показалось прогретым. К вечеру бриз стих, чтобы к ночи сменить направление. Снижающееся солнце отражалось в многокилометровом зеркале, которое заливал вдоль берега прибой. Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова, вышедший утром с кордона Святого Камня в числе пятидесяти трех человек, теперь весь, как один многорукий организм, приступил к организации лагеря. Полк прошел рощицу и в устье распадка устроил склад из снаряжения и рюкзаков, к которым привязал двух взятых с собой баранов. На огромном рюкзаке Хашема виднелась сделанная белой масляной краской по трафарету надпись: «Больше тонны не грузить». Одна часть солдат разбрелась далеко по берегу в поисках дров, и скоро кто-то потянулся обратно, таща за собой легкие выглаженные, просоленные куски дерева, длинные стволы чертили по песку; комель дерева с раскидистым вымытым корнем, который тащили двое, казался срубленной косматой головой. Другая часть толкалась около склада, время от времени рассредоточиваясь, чтобы поставить у берега палатку, и снова сходясь для оборудования стоянки полкового командира. Кто-то стал кормить баранов, чтобы перестали уже блеять, выпростал для этого из клапана рюкзака пук травы. Кто-то, обвязавшись по глаза рубашкой, набрав побольше мокрого песка в руки, потащил за ласты далеко в сторону мертвого, страшно распухшего тюленя, заколыхавшегося, как пузырь. Вспугнутые чайки закружились над морем.

— Давай, давай веселей! — кричал Аббас, широко шагая от роты к роте, по местам, где устанавливались шестиместные армейские палатки и складывались напротив костры.

Слышались шершавый рык десантной пилы, глухой звук и треск раскалываемого дерева и звонкий стук, с которым вбивались топорами дюралевые уголки, применявшиеся в качестве колышков для растяжек. Раздавались возбужденные голоса и смех.

— Эй, четвертая рота! Помогите, а мы вам тоже пригодимся, — кричали егеря, еле тащившие древесный ствол.

Три человека впряглись за ветки в дерево, и тополь, в полный обхват толщины и длиной в два роста, подался вдоль берега к командирской палатке, над чьим выцветшим брезентовым полотнищем уже висело полковое бахромчатое знамя.

— Стой! — крикнул Аббас, набежавший вдруг на несущих. — Откуда? Живое? Я вам! — Аббас толкнул в плечо попавшегося под руку егеря, тот испуганно бросил дерево.

Наконец Аббас разобрался, что тополь не рубили, что он сгнил от корня и, видимо, буря вывернула его в море вместе с еще живыми ветками, покрытыми листьями.

Молодой егерь стал потирать ушибленное плечо, покачивать головой, смущенно, без укоризны.

— Во как дерется-то, а? Аж рука занемела, — сказал он тихо, когда отошел Аббас.

— Ничего, бывает. Зато командир мирный, везде своя поблажка, — сказал весело долговязый Ильхан, взявшийся помогать тащить дерево.