боишься, что кто-нибудь узнает о твоих недостатках?

– Конечно, будут ведь смеяться…

– Это плохо, что ты боишься. Победа над недостатками как раз с того и начинается,

что ты перестаешь их бояться, с того, что решишься их не скрывать. От спрятанного никогда

не освободишься… Ну, как? Достаточно морали или продолжать?

– Достаточно, – сказала Дуня, положив голову на его плечо, – я постараюсь не

бояться… насколько хватит смелости.

– Ты завтра не пойдешь отмываться от меня? – спросил Николай.

– А завтра не банный день… В этот раз ты меня мало вспоминал. Я это чувствовала.

– Но все же вспоминал… Почему-то твое лицо не держится в памяти. Обычно так

бывает с лицами всех дорогих людей. Это для того, чтобы с родными хотелось чаще

видеться. Наверное, тем, что забываешь ты чье-то лицо или нет, можно определить,

необходим тебе этот человек или нет.

– Ну-ка, постой, постой, – сказала Дуня.

Она отвернулась к темнеющему дереву и, проверяя себя, вспомнила лицо Бояркина:

"У него красивые губы, реснички светлые на кончиках, немного посветлевшие от солнца

брови и усы". Она увидела это лицо ясно, как на фотографии. Очень хорошо вспомнилось и

лицо Олежки. Выходило, что не было необходимости в них обоих. Она не поверила этой

проверке, но замкнулась. В их хорошем настроении после этого что-то переломилось, пошло

на спад.

– Давай встретимся через три дня, – сказала Дуня на прощание.

Бояркин молчаливо согласился.

* * *

Цибулевич вдруг возмутился, что ему дали слишком большое задание.

– Какой ты, к черту, прораб, если ни бельмеса не соображаешь в строительстве, –

заявил он Пингину.

За выходные дни Игорь Тарасович хорошо отдохнул и был настроен доброжелательно.

– Я уж свое отсоображал, – попытался он отшутиться. – Мне бы до пенсии дотянуть.

– Нет, ты тут до пенсии не дотянешь! Ишь, ты приехал пенсию зарабатывать! –

повысил голос Цибулевич. – Ты почему мне прогулы наставил? Прогулы он мастер ставить, а

в строительстве ни бе ни ме.

– Иди проспись! – резко крикнул заведенный Игорь Тарасович, словно боясь, что

еретическая мысль Цибулевича дойдет и до других. – Иди проспись, говорю!

– Ты учти, что те деньги, которые мне недоплатят, я сам с тебя сдеру. Сдеру, как шкуру

с удава. У тебя есть телевизор? Вот его и утащу. И пропью за один присест.

– Ты мне не горлопань! Не горлопань, тебе говорят. Ишь, разгорлопанился! – ответил

прораб.

Поединок был неравный. Цибулевич сыпал обвинения одно интересней другого, а у

Пингина что-то заклинило, и он кричал только "проспись" и "не горлопань! "

– Да хватит вам! – не выдержав, крикнул, наконец, Федоров. – Сцепились два старых

дурака.

Цибулевич после этого улизнул за дверь, и только тут отрезвленного Игоря Тарасовича

проняло по-настоящему.

– Смотрите-ка, он меня пугает! – закричал он, ни к кому не обращаясь. – Не

доработаю! Дорабо-отаю! Во что бы то ни стало, доработаю! А уж с таким-то тощим

пьяницей справлюсь.

Не будь последней фразы, ссора тут же и забилась бы. Но потом весь день строители

хохотали, представляя, как происходила бы рукопашная между этими двумя цыплятами.

* * *

Вместо Саньки на его место в общежитие монтажников приехал новенький – Роман

Батурин – мужчина двадцати шести лет. Он был цыганской наружности, с тонкими чертами

лица, горбоносый, но с широкими черными усами. Приехал он в плетенках и удивился, что

здесь еще не отвыкли от сапог. Каменщиком он был таким, что сам Топтайкин годился ему

лишь в помощники. Но Топтайкин тоже клал, взяв к себе подручным Гену Щербатого, а

Бояркина отдал новенькому. Во время кладки Батурин выглядел как будто ленивым, но он

почти не менял взятого темпа, не делал лишних движений, не курил во время работы, и дело

продвигалось куда податливей, чем у бригадира. Дух соперничества у него, однако,

отсутствовал полностью – просто Роман работал, как привык. В чемодане он привез портрет

жены, при извлечении которого на свет все присутствующие недоуменно переглянулись; это

была не просто маленькая фотокарточка, а самый настоящий портрет, изображающий лицо

почти в натуральную величину, в большой не слишком транспортабельной рамке. Но Роман

даже не заметил общего недоумения и вывесил портрет на стену с таким видом, словно

переехал из одной квартиры в другую и сейчас начнет доставать из чемодана и кресла, и

диван, и холодильник…

– Не материтесь, она не любит, – сказал Роман, последний раз проверяя прямо ли

висит портрет, но сказал с таким значением, словно это вовсе был и не портрет.

И с этим портретом в комнате действительно что-то изменилось, потому что, сказав

что-нибудь "не то", строители невольно натыкались на укоризненный взгляд симпатичной,

по-милому широкоскулой молодой женщины.

На обед Батурин и Бояркин стали ходить вместе, и каждый день забегали на почту,

потому что уже на второй день приезда Роман стал ждать письмо от жены. Раньше Николай

бывал на почте вместе с Санькой, ожидавшим вызова из Владивостока, и знал в лицо всех

работниц.

– Где мои семь писем от семи моих жен? – обычно спрашивал он вместо приветствия,

подыгрывая общепринятой версии о многоженстве командированных.

– Еще пишут, – обычно отвечали на почте, но на пятый день после приезда из города

его так же шутя спросили: – А телеграммы тебе не надо?

– Что ж, давайте хоть телеграмму, – в тон ответил Николай.

Ему и вправду подали синеватый листок, все написанное на котором он схватил с

одного взгляда. "Бояркину Николаю Алексеевичу. Срочно выезжай. Наденька", – было

написано на листке, как и полагается, без всяких знаков препинания. Николай понял все

мгновенно – Наденька вернулась домой. Она позвонила или съездила на нефтекомбинат и

поговорила с Мостовым, потом побывала в тресте – там узнала адрес точнее. Это был гром

средь ясного неба, если только не больше. Конечно, когда-нибудь должен был наступить

конец такой прекрасной жизни, но зачем, за что так скоро? Заведующая почтой ткнула

пальцем в место росписи. Бояркин автоматически черкнул чуть ли не по самому этому

пальцу и вышел на крыльцо. На крыльце он еще раз заглянул в листок, но в нем было

написано то же, что и прежде.

К памятнику, который был недалеко от почты и столовой, подходили десятиклассники:

парни в пиджаках, девушки в белых фартуках. Девчонки пели. Парни из-за пренебрежения ко

всему чувствительному чуть приотстали и, размахивая руками, болтали о чем-то

постороннем. Кое-кто причесывался на ходу.

Бояркин сразу вспомнил, что у выпускников сегодня последний звонок, и догадался,

что они шли фотографироваться к памятнику.