Тихо было. Собачонка где-то лаяла без толку. Где-то каркала ворона, к дождю, должно быть. Где-то высоко, в вершинах сосен пела иволга – к хорошей погоде.

Прошел час, неизвестно было – что делать? Свободен он или все еще должен ждать возвращения следователя?

Потом Корнилов заметил, как в соседнюю избу один за другим потянулись веревочники, мужики и бабы, все с бумажонками в руках. Значит, оба уполномоченные, или инструкторы они были, Корнилов так ведь и не знал до сих пор точного их наименования, значит, они снова занялись проверкой налоговых квитанций, прочих документов. В соседней избе они занялись этим.

«А может быть, и не будет дальше допроса? – подумал Корнилов. – Не будет, да и только?! Кончил УУР с ним разговаривать?!»

Когда же на другой день допрос продолжился, Корнилов с первых же слов ждал, что УУР объяснит ему вчерашний разговор с УПК. Попытается объяснить, прокомментировать. Ему казалось – невозможно было не объяснить, не прокомментировать, миновать, забыть...

Может быть, УУР и в самом деле только шутит, играет с бывшим приват-доцентом, играет в допрос? Вечные студенты, они и всегда-то шутили по-своему, неизвестно как, непонятно для других?! Ведь если бы было нешуточно, всерьез, так УУР и в самом деле должен был давно Корнилова арестовать, во всяком случае – вести допрос в служебном помещении?!

— Конечно,— сказал Корнилов в самом начале нынешнего допроса,— конечно, два иронически настроенных человека очень много могут позволить себе в отношении друг друга. Могут даже...

УУР, сидя против него на табуретке, заложил руки за спину и прервал Корнилова, сказав, что иронию выдумали интеллигенты, а народу ирония не свойственна. Юмор – другое дело, смех – да, а ирония – нет. В иронии без конца изощряются и форсят друг перед другом только интеллигенты. Ирония – внутриплеменное дело интеллигенции!

Корнилов не отступал, он заметил, что как это в самом деле странно: встретились два русских интеллигента – и вот уничтожают друг друга! Наверное, потому что один из них – интеллигент потомственный, а другой учился на медные деньги. Который на медные, тот сводит счеты, утверждает, что медные тоже создают и умственность, и образование. Так бывает. Корнилов не раз в своей жизни убеждался – бывает!

Следователь покусал себя за ус, поморщился и сердито сказал:

— Это вам только кажется, будто мы уничтожаем друг друга. По наивности кажется или по чему-то другому? На самом же деле – я вас уничтожаю! – Он присмотрелся к Корнилову, подумал и подтвердил: – И правильно делаю, совершенно правильно! Вы в каком звании закончили гражданскую войну?

— Капитан.

— В какой белой армии находились? Капитан? Под командованием какого генерала?

— Генерала Молчанова.

— Викторина Михайловича?

— Точно так! Вы знали генерала?

— Интересный был генерал. Ходят слухи – жив-здоров, живет в Сан-Франциско. Вы-то ничего о Викторине Михайловиче не слышали? С тех пор, как на Дальнем Востоке он воевал с Блюхером?

— Откуда же... – удивился Корнилов.

УУР был человеком осведомленным и сказал:

— Некоторые колчаковские полки сплошь состояли из уральских рабочих – из воткинцев, ижевцев, уфимцев. Вы ледовый поход по реке Кан вместе с воткинцами совершили?

— Вместе.

— Знаменитое дело. Вы комендантом в каких-нибудь населенных пунктах по пути отступления армии назначались?

— Однажды. В деревне Малая Дмитриевка.

— А в городах?

— Не было. Армия Молчанова шла тайгой, через города по железной дороге отступали эшелоны чехов.

— Не подпускали вас чехи к городам-то! Все-таки: в каких городах Восточной Сибири вы были, капитан?

— Тайшет. Нижнеудинск. Станция Зима.

— Улаганск?

— Улаганск? Нет, не был.

— Точно помните?

— Вне всяких сомнений.

УУР встал, подошел к окну. Долго там стоял, а вернулся к столу будто бы подобревший. Спросил:

— А вы песни крестьянские знаете? Хотя бы одну? Самарскую?

Корнилов не знал. Любил когда-то слушать самарские песни и частушки, но не запомнил. Ни одной.

— Эх вы! – упрекнул Корнилова УУР. – Эх вы – «Ночевала тучка золотая» – знаете, «В моем саду мерцают розы белые, мерцают розы белые и красные, в моей душе дрожат мечты несмелые, стыдливые, но страстные!» – тоже знаете, а народной песни из родной своей губернии не знаете ни одной! А без этого и мужика, кормильца своего и родоначальника не знаете тоже. Ну так, издалека. Как графа Витте знали – усмехнулся вдруг УУР, а Корнилов тотчас вос пользовался этой усмешкой и впопад или невпопад, поскорее задал вопрос:

— А дикость деревенской жизни? – помните? Глеб Успенский? Другие народные демократы?

— А я бы их туда же, куда и вас: куда Макар телят не гоняет? Все вы одна шпана! В университетах обучились и ну шпынять мужика, плевать ему в морду. Добродетельно и умилительно плевать, а то – со злостью, разницы нет. Вот они когда уже явились, троцкисты! Не-ет, дворяне, те не забывали, чей хлебушко жуют, им теории в этом не мешали. А вот демократы дорвались до теорий – и нет чтобы принять их умозрительно, свысока и с чувством превосходства – откуда у них, у безродных, не дворян и не крестьян, этакое превосходство взялось бы? Нет, они сразу же теорию на знаменах рисовать, а со знаменами – все тысячелетние порядки жизни уничтожать! Вот и в студенчестве – это сколько же надо было университетских поколений прежде чем из студента-демократа образовался вечный студент? У которого от теорий голова кругом уже не идет отнюдь?! Который профессора послушает-послушает, а потом шасть на годок-другой по дорогам из конца в конец, поглядеть глазами, какая она на самом-то деле, матушка-Россия?! Какая она и каков ее народ, которому не теории справедливости нужны, а сама справедливость?!

— И песня! – подсказал Корнилов.

— И песня! – с готовностью подтвердил УУР.— Обязательно! Вот, поглядите-ка, сколько лет пройдет, и не так уж много, совсем немного, особенно если кто-нибудь с умыслом постарается, а кто-то, вот так же, как вы, руки опустит, отступится от своего хотя бы малого, но дельного русского дела,— и тогда от нас, от русских, ничего, кроме песен, не останется! Значит, песни тоже главные! – УУР как бы даже собрался запеть, но не запел, уже другим тоном сказал: – Я еще что о вас узнал? Я узнал, что, когда вы хлеб едите, вы песни-то в нем не слышите. Нет-нет, не слышите! А этого никак нельзя! Хлеб бабы и девки