Ещё до замирения с Литвой Щеня совершил доблестный поход и в Ливонию, дошёл до Колывани, разбил немцев на берегу Смолина озера и заставил магистра Плеттенберга забыть о своих притязаниях на Псковскую землю.

Вот сколько славных дел довелось ему совершить к своим пятидесяти годам, но самым сладостным почему-то оставалось воспоминание об угорском одолении. Вот и теперь так и мерещились в глазах счастливые лица всех, кто пировал тогда в Боровске двенадцатого ноября. Кто ж да кто был на том пиру-то?..

Стремянный Митрофан подвёл к боярину бурого мохнатого трёхлетка по кличке Бык, покрытого богатым татарским седлом и ковровым чепраком. Вся сбруя так и сверкала всевозможными украсами. Данила Васильевич довольно легко забрался на коня, огляделся по сторонам. Сын Фёдор и трое дружинников отправлялись вместе с воеводой, уже сидя верхом. Князь усмехнулся — вона как богато стали жить на Москве, у всех седла ковровыми чепраками покрыты. А четверть века тому назад таковых богачей было раз, два и обчёлся. У кого, помнится, самые богатые сбруи были? У великого князя — само собой. У братьев его, коих никого ныне не осталось в живых. У княжича Ивана Младого, ему тоже Царствие Небесное. У всех больших воевод. Да вот, кажется, и всё.

Выехав со двора, князь Данила первым делом запрокинул голову и посмотрел на небо. Казалось, все звёзды со всего свода небесного сбежались сюда, в небо над Москвой, так много их толпилось, теснилось и сновало там, в вышине, пылая белым сиянием, играя и волнуясь. Даже месяц не сразу можно было увидеть, где он, — так ярко полыхали окружающие его светила. Днём выпало много снега, и теперь он тоже светился, отражая звёздное пламя, мягко дышал под тяжёлыми копытами Быка, медленно вышагивающего на Пожарскую площадь, раскинувшуюся от стен Кремля до дворов Посада, всю сплошь заставленную бесчисленным множеством торговых рядов, среди которых толпились, теснились и сновали москвичи, спеша приобрести то, чего не хватало для полноты завтрашнего праздника и всех святок. Некоторые при первой звезде явно не ограничились поеданием сочива. В мясном ряду стоял галдёж, слышались ругательства, треск, стуки, как бывает, когда дерутся. Кто-то в кого-то запустил мороженым молочным поросёнком, что пострадавшему почему-то показалось особенно оскорбительным, ибо он закричал: «Так ты вот как?!!» — и ринулся на обидчика, поднимая обеими руками над головой огромную свиную голову, морда которой лукаво ухмылялась.

— Эй, о! — рявкнул на драчунов князь Щеня. — Ник-ни-и-и!!!

Но свиная харя не успела послушаться приказа большого московского воеводы и полетела, сбивая с прилавка диковинный сруб, искусно составленный из розовых обледенелых брёвнышек, коими служили мороженые поросятки.

— Ах, какую лепоту порушил стервец Гришка! — раздался крик.

— Тихо вы! Сам-князь Щеня!

— Гляньте! Сам большой тута!

— Явился Щеня — проси прощенья!

Последняя пословица даже не коснулась слуха Данилы Васильевича, настолько она уже стала избитой за минувшие лет десять, с тех пор, как кто-то первый её придумал. Наехав на драчунов, воевода строго оглядел поле битвы, усеянное мёртвыми свиными детками, и спросил:

— Чей товарец?

— Мой, ваше княжество, — отвечал торговец виновато, будто это он побил столько невинных душ.

Данила Васильевич развязал свою мошну, извлёк из неё горсть пенязей — гривен с десяти алтынами, московками и новгородками, сыпанул на прилавок и произнёс, указуя на поросят:

— А всех сих жижек роздать нищим!

С тем и двинулся дальше объезжать торговый стан, который продолжал кипеть, словно готовясь к великой битве. Казалось, все эти люди, взволнованно перебирающие продажу, сейчас, основательно вооружись осётрами, бараньими ногами, гусями, поросями, каплунами и копчёными угрями, ринутся на Кремль, где их будут встречать защитники, вооружённые тем же.

Когда воеводе прескучило осматривать ряды, он выехал на берег кремлёвского рва, за которым возвышалась краснокирпичная новенькая стена высотою в добрых шесть саженей вкупе с диковинными зубцами, вверху раздвоенными, как ласточкины хвосты. Стену разделяла невысокая башня, по рву именуемая Ровной[164]. Справа на расстоянии в полторы сотни шагов возвышалась башня Никольских ворот, слева, на таком же удалении, озарённая луной и звёздами, высилась Фроловская башня. Уметь на глаз определять шаги Щеня приучился уже давным-давно, да всё тогда же — на Угре. Все три башни, построенные лет двенадцать тому назад фрязином Петром-Антоном по чертежам без вести сгинувшего Аристотеля, также были из красного кирпича, который при ночном освещении смотрелся как запёкшаяся кровь.

Прямо перед сидящим на коне Данилой Васильевичем разворачивалось некое странное строительство. На этом берегу рва полтора десятка мужиков возводили бревенчатый сруб, причём — наспех, и сразу видно — не для жилья, а ради какого-то иного предназначения.

При виде большого кремлёвского воеводы все ненадолго приостановили работу, поклонились Даниле Васильевичу, пожелали счастливого Рождества, затем продолжили стучать топорами и молотками, возносить и укладывать брёвна.

— Что се за избушка без окон, без дверей? — спросил боярин у старшего строителя.

— Дверетка-то имеется, — отвечал старшой. — С той стороны. По заказу — узехонькая. Оконцев же и впрямь не предвидится.

— А что за заказ такой? — удивился Щеня.

— Иритиков жещи будем, болярин, — сказал старшой. — Разве не слыхал?

— Нет ещё.

— Видать, сегодня только указ Державного вышел, чтобы завтра в честь праздничка и пережарить их, нехристей поганых.

— Ну и ну! — ещё больше удивился Данила Васильевич. — В честь праздника обычно не казнить заведено, а миловать.

— Так... это... — развёл руками старшой. — Сие не наше дело, а государево. Нам сказано строить, мы и строим. А жещи-то, не мы ж будем. Чудно токо — ладишь жильё, дабы завтра его пожгли.

— Вот и гореть вам всем вместе с вашим государем! — раздался вдруг неподалёку чей-то злобный голос. Обернувшись через левое плечо, боярин Щеня увидел растрёпанную грязную оборванку лет тридцати, а то и меньше. Злоба, искажавшая её лицо, старила женщину. В оскаленном рту не хватало половины зубов. Она высунула язык и показала его князю. На миг померещилось, будто кончик языка раздвоен наподобие ласточкиных хвостов кремлёвской стены.

— Что ты сказала?! — поворачивая коня, вопросил воевода грозно. — А ну повтори!

— Гореть, гор-р-реть! — взвизгнула нищенка. — В пекле! В пекле! У чёрта! Айулилла сотсирх!

Изогнувшись гнусным изгибом, она похлопала себя по заду и бросилась наутёк.

— А ну-ка поймать! — приказал князь своим дружинничкам, которые и сами уже, не дожидаясь приказа, кинулись ловить паскудницу. Она шмыгнула в толпу и затерялась в ней.